Дидье ван Ковелер
Явление
Когда он вошел, я подумала, что произошла ошибка. Он числился первым в списке пациентов, записавшихся на прием во второй половине дня, кружочек в квадрате свидетельствовал о том, что он приходит впервые, буквы МСР в скобках, нацарапанные моей секретаршей, по идее, уведомляли, что он страдает миопией, склеритом и ретинитом, но передо мной стоял щуплый старичок в сутане и красной мантии, из чего я заключила, что МСР было скорее сокращением от монсеньора.
Я встала из-за стола, ожидая, что, узнав меня, он вскрикнет от ужаса и выскочит из кабинета. Не знаю, что именно – ирония судьбы, рекомендация нерасторопного коллеги или скрытый умысел вынудили кардинала затесаться среди моих пациентов, притом что я богохульствую во время своих телевизионных выступлений, но в любом случае не собираюсь терять драгоценное рабочее время на споры. Если он пришел не из-за своих глаз, я выставлю его вон.
Он подчеркнуто просто закрывает за собой дверь, опирается на трость, подходит ко мне, шурша шелковыми одеяниями. Я с наслаждением жду возможности послать его подальше, когда он протянет мне перстень для поцелуя, но он лишь смыкает ладони на ручке своего «дипломата» и приветствует меня, слегка прикрыв веки.
– Кардинал Дамиано Фабиани. Прошу вас, доктор, садитесь: я пришел инкогнито.
– Я уже догадалась.
Легкая улыбка тронула его губы, отчего лицо его ожило. Кожа у него пепельно-серого цвета, переходящего в желтоватый в складках морщин, точь-в-точь как выцветшая на солнце газета.
– Я имел в виду, не придерживаясь протокола.
От него веет холодом и жесткостью, которые он пытается скрыть, придавая своему голосу бархатистый оттенок владельца пиццерии. Со своей большой морщинистой головой, посаженной на хрупкое тельце, он смахивает на размещенные в Интернете фотороботы инопланетян.
– Если бы я пожелал соблюсти протокол, – продолжает он, вешая трость на спинку кресла и, без сомнения, напоминая мне таким образом, что я все еще не пригласила его сесть, – я вызвал бы вас в Представительство Святого Престола – но пришли бы вы? Мне известны ваша репутация, ваши антицерковные настроения и ваш рабочий график. Когда мои помощники связались с вашей секретаршей, чтобы пригласить вас на обед, она ответила, что вы работаете без перерыва на обед, оперируете в первой половине дня, а пациентов принимаете во второй и попасть к вам на прием можно только через два месяца, правда, если дело очень срочное, то сегодня без четверти два.
– И дело действительно срочное?
– Несомненно.
Я наблюдаю за тем, как он, не сводя с меня глаз, медленно усаживается в кресло. Судя по всему, ему известно, что я приложила руку к разоблачению последнего чуда Лурдской богоматери, и поэтому затрудняюсь объяснить его кроткий вид. Он поставил на пол свой «дипломат», поправил полы мантии, я вооружилась карандашом.
– На что жалуетесь?
– Я? Ни на что, благодарю. Если не считать воспаления суставов правого бедра.
– …что вряд ли требует консультации офтальмолога.
– Согласен.
Молчание. Он рассматривает меня, и я с трудом выдерживаю его взгляд, хотя страшно хочется моргать. Сегодня утром у меня было шесть операций лазером на роговице, я провела ужасную ночь из-за воплей соседского ребенка, у которого режутся зубы, и снившихся мне кошмаров после сидения в Интернете. Когда после ужина я общалась в чате ICQ со своими японскими коллегами, кто-то вклинился в наш разговор. Незнакомец называл меня по имени и расточал вульгарные комплименты в мой адрес, причем все это печатал заглавными буквами, что в чате считается верхом пошлости, поскольку означает, что человек кричит. Обычно операторы, следящие за проведением офтальмологических форумов, незамедлительно отключают подобных любителей порносайтов, но казалось, что ни один из моих собеседников не замечал его присутствия. Скоро ты познакомишься со мной, прекрасная Натали, и я так этому рад. Следуя его примеру, я заглавными буквами послала его подальше. На экране появилось: Иди спать, милый свет ночи моей, ты утомлена, а завтра важный для нас день. Его символ ICQ был не зеленым, как это положено, когда находишься на связи, а мигал то желтым, то красным, свидетельствуя либо о проблемах на линии, либо о неполадках в моем модеме. Я предпочла распрощаться со своими японскими собеседниками и, когда набирала последнюю фразу, незваный гость вклинился между строк: Приятных тебе сновидений, Натали Кренц, скоро я буду рядом. Всю ночь я почти не сомкнула глаз.
– В действительности, мне скорее понадобятся ваши теоретические знания, нежели хирургические навыки.
Я подскакиваю. Итальянец кончиками ногтей поглаживает свою красную скуфью, затем смыкает пальцы, чтобы побороть дрожь.
– Как это понимать?
– Я прошу вас провести экспертизу несколько необычного свойства, доктор. В равной степени основанную как на вашем общепризнанном авторитете, так и на вашем, по мнению некоторых, слепом скептицизме. Я же склонен называть это объективностью. Потому-то мой выбор и пал на вас.
Я прокручиваю его последние слова в голове, чтобы попытаться понять, куда он клонит, выражаясь столь пространно, запутанно, льстиво и наставительно. Я уже сталкивалась с одним кардиналом на ток-шоу, посвященном необъяснимым исцелениям, но тот был в мирском платье и принадлежал к разряду мягкотелых либералов, оскорбляющихся при малейшем богохульстве, – мне не составило большого труда разделаться с ним. Этот, судя по всему, совсем иной закваски. Он, похоже, хорошо осведомлен обо мне, знает, что мое уязвимое место не лесть и не обвинения, а непонимание, которому я позволяю установиться между мной и окружающими. Во мне так мало того, в чем они меня упрекают, – холодности, высокомерия, непреклонности, черствости. Если бы они только знали…
– Слушаю вас, сударь. Или мне следует называть вас «ваше преосвященство»?
Он откидывается назад, кладет ногу на ногу и растекается по вольтеровскому креслу подобно клубничному сиропу.
– На ваше усмотрение. Но думаю, «монсеньор» звучит менее официально.
В его голосе проскальзывает ирония, ни в чем не уступающая моей, вместе с тем намечая соотношение сил на выбранном мной поле боя. В вопросах диалектики этот салонный прелат даст фору моим приятелям: когда-то на студенческой скамье мы мечтали изменить мир, а теперь все они сплошь стали завсегдатаями гольф-клубов, владельцами клиник, передвигающимися в роскошных кабриолетах, «шестерками» фармацевтических лабораторий, готовыми пресмыкаться перед начальством ради получения похвалы, или же сотрудниками научно-исследовательских институтов, предпочитающими скорее ничего не отыскать, чем разгневать.
– Вас не смущает появляться на улице в таком наряде?
Он втягивает щеки, запахивает полы алой мантии.
– Гораздо меньше, чем прежде, когда ни у кого еще не было розовых волос, обнаженных пупков и серег в носу. Теперь мало кто оборачивается мне вслед.
– Вас принимают за трансвестита?
– Протокол предписывает мне предстать в официальном облачении перед человеком, чью помощь я запрашиваю. В иных случаях, поверьте мне, я умею остаться незамеченным.
Внезапно я поймала себя на мысли, что он слегка переигрывает, что его пурпурная сутана и напыщенная риторика – лишь атрибуты актера. Но кто мог так подшутить надо мной? На прошлой неделе никто даже не поздравил меня с сорокалетием, а с Франком у меня отношения на острие ножа, в которых взаимопонимание и беззаботность – слишком гнетущие воспоминания.
– Не перейти ли нам к делу?
Он дает понять, что не прочь, а сам рассматривает обращенную ко мне серебряную рамку с фотографией двух покойников, составляющих на данный момент всю мою личную жизнь: матери и собаки. Затем переплетает пальцы и любуется игрой света на желтом камне своего епископского перстня.
– Вот что, собственно, привело меня, доктор. В 1531 году, в Мексике, жил бедный индеец по имени Куотлактоакцин. Он был сиротой, три года как овдовел, и у него не было никого, кроме дяди, да и тот занемог.
Он на мгновение прерывается, по-видимому, чтобы дать мне время поразмышлять над жестокой судьбой незнакомца, обратившегося в прах более четырех веков назад. Поскольку я никак не реагирую, если не считать того, что вожу карандашом по папке, он продолжает более безучастным голосом: