– Но может быть, все эти чудеса совершает сама Дева Мария? Зачем молиться Хуану Диего?
С непреложной логикой она отвечает, что если уж сама Матерь Божья избрала его своим посредником, то мексиканцам грех не уважить ее выбор. Затем она высовывается в боковое окошко и принимается облаивать, по неизвестной мне причине, водителя близняшки нашего «жука», которого только что обогнала. После двух авеню ругательств колесо к колесу она в знак окончания перепалки поднимает стекло и спрашивает, к кому обращалась я, чтобы вылечить мою раковую опухоль. Крайне удивленная тем, что она все-таки уяснила мой недавний намек, я лепечу, что это была лишь вовремя обнаруженная незначительная опухоль в правом легком и что врачам удалось ее вылечить.
– Они всегда так говорят, – понимающе отвечает она, призывая в свидетели Хуана Диего с бардачка. – В тот день, когда они признают, что не могут объяснить причину исчезновения опухоли, им ничего другого не останется, как свернуть дело.
Пробки вынуждают нас ехать шагом. От раскаленного влажного воздуха моя рубашка липнет к сиденью из кожзаменителя. Я смотрю на часы, сверяюсь с программой, говорю ей, что лучше заеду в гостиницу после: я боюсь опоздать на встречу. Протягиваю ей бумажку с адресом Гваделупского исследовательского центра: дом 133, по некоей авеню Талара. Она вновь хватается за свой план городских улиц, качает головой, возвращает мне бумажку и, указывая на мои чемоданы, советует вначале заехать в отель.
Внезапно огромный проспект, где все едут бампер к бамперу, сразу после перекрестка расчищается, вышедший из грузовика и отчаянно жестикулирующий недовольный водитель обвиняюще указывает на накрытое брезентом тело.
– Это закон водителя грузовика, – объясняет Сильвия. – Если он заденет пешехода, то до конца своих дней будет выплачивать ему пособие. Если же подаст назад, чтобы прикончить его, то отделается простым штрафом.
Я воздерживаюсь от нападок на, похоже, подменяющую им совесть логику. Я два года проработала сверхштатным врачом в госпитале в Бамако и думала, что закалилась, но тамошняя жестокость – просто детские шалости по сравнению со здешней. Меня всегда будет возмущать не столько сам ужас преступления, сколько нелепейшие оправдания, которые ему находят.
В стуке кастаньет наш «жук» набирает скорость, чтобы успеть проскочить на красный. Карета «скорой помощи» и два грузовика, оглушительно гудя, едва избегают столкновения с нами. Терзаемая между тошнотой и страхом, я впериваюсь в блаженного с бардачка.
– Молитесь, чтобы мы приехали вовремя? – улыбается Сильвия.
– Чтобы мы приехали целыми.
– За двенадцать лет вождения такси я ни разу не попала в аварию, – заверяет она меня, целуя свой указательный палец, прежде чем любовно приложить его к колпаку Хуана Диего.
Мы въезжаем в старый город – беспорядочное нагромождение построек времен испанской колонизации, полуразрушенных церквей и домов из серого камня, подпирающих друг друга, а местами и поддерживаемых ржавыми балками. Надписи на иллюстрированных щитах призывают пешеходов держаться во время землетрясений середины шоссе. Лабиринт узеньких переулков выводит нас на большую площадь, где преграждающий дорогу полицейский не дает нам повернуть направо. Сильвия высовывается из окна, о чем-то договаривается, повышает голос, показывает на меня. Он даже бровью не поводит, продолжая упрямо указывать влево. Она влезает обратно, просит у меня пятьдесят песо. Я сокрушенно вздыхаю и покорно протягиваю купюру. Она сует ее в руку полицейскому, который тотчас нас пропускает, и через два десятка метров притормаживает на углу проспекта, где и располагается вход в гостиницу. Я замечаю, что мы вполне могли сэкономить пятьдесят песо. Она мило поясняет, что полицейские так мало получают: должны же они как-то зарабатывать себе на жизнь.
– Можете не спешить, я жду вас.
– Мы успеем за четверть часа добраться до исследовательского центра?
– Если будет угодно Диегито, – обещает она с обворожительной улыбкой, рассеивающей все сомнения. – А если нет, подождут. Знаете, в Мексике каждый живет в собственном ритме. Расписание – сродни погоде. Весьма приблизительное понятие.
Скучающий под разорванным в клочья тентом Гранд-Отель-Сьюдад-де-Мехико дряхлый швейцар, в выцветшей голубоватой ливрее, наблюдает за тем, как я вытаскиваю свои чемоданы, потом свистом подзывает такого же престарелого, как он сам, носильщика, тот подбегает с тележкой и, кряхтя, отрывает от земли мой чемодан. Я помогаю ему, и он удаляется в служебный коридор, а его коллега с гордостью указывает мне на мраморные ступени под вращающейся дверью.
Я оказываюсь в необъятных размеров пустынном холле, тускло освещаемом через стеклянную крышу, возвышающуюся над четырьмя этажами галерей. Пол разделен на две зоны: слева заляпанный пятнами бордовый ковролин, справа – голый, в ожидании нового покрытия, цемент. Я направляюсь к стойке администратора, где развернул потрескавшийся шланг брошенный пылесос. Ни души. На стойку водружен медный звонок с перламутровой кнопкой. Я, как это бывает в вестернах, ударяю по нему кулаком. Из служебной дверцы, прихрамывая, выбегает консьерж, спрашивает, требуется ли мне такси. Я объясняю, что нет: я не уезжаю, а въезжаю. Он разочарованно и укоряюще косится на меня, складывает талон на бронирование номера, который я ему протягиваю, просит никуда не отходить и убегает обратно, захлопывая за собой дверь.
Я сверяю время по настенным отстающим часам, набираюсь терпения, прогуливаюсь по холлу, любуясь стеклянной крышей. Мне еще ни разу не приходилось видеть таких красивых витражей. Я подбираю один из его осколков, упавший в горшок с желтым цветком. Остальные валяются среди окурков в пепельницах с песком. Насыщенный гранатовый, небесно-голубой, изумрудно-зеленый, разграниченные позолоченной паутинкой… В конце прошлого века этот отель, должно быть, был чудом. По обоим концам полукруглых балконов с резной балюстрадой, друг напротив друга расположены два огромных лифта, с узорными решетками из кованого железа. Для полного воссоздания атмосферы театра недостает только сцены.
Из недавно установленного и нарушающего гармонию алькова грузового лифта вываливается мой дряхлый носильщик, толкает свою тележку до гардероба, сваливает мои чемоданы. Я вновь задираю голову к крыше, откуда теперь доносится визг дрели. С наружной стороны, между тремя мозаичными куполами из бирюзового стекла, снует какая-то фигура. Крупные капли тяжело падают на цементный пол, близ продавленного дивана, откуда за мной наблюдает, прикрывшись газетой, высокий худой мужчина с сигарой, которого я не заметила раньше. Поймав мой взгляд, он аккуратно складывает листы, встает, застегивает свой зеленый пиджак и направляется ко мне, запустив руку в карман. Приблизившись, он извлекает оттуда визитную карточку, протягивает ее мне и, не раскрывая рта, приветствует меня легким кивком головы.
Roberto Cardenas
Instituto mexiquense de Cultura
Dirección del Patrimonio.[4]
Я поднимаю голову, читаю в его холодном взгляде, под стать его должности, негласное предостережение, от которого у меня перехватывает дыхание. То же тягостное ощущение, как и тогда, когда кардинал Фабиани дал мне понять, что спецслужбы Ватикана провели подробнейшее расследование моей жизни. Даже не верится, что мексиканские власти уже осведомлены о моем приезде и о характере предстоящего мне исследования.
Строгим голосом чиновник от культуры произносит фразу, которую я прошу его повторить три раза, тем временем пытаясь найти ее значение в своем словарике. Грубо говоря, он предлагает мне перевернуть визитку: на обратной стороне от руки написаны адрес и время.
– Mañana,[5] – уточняет он вежливым, но твердым тоном.
Я осведомляюсь о причине этого приглашения. Он продолжает стоять неподвижно и молча, будто сам ждет от меня ответа. Внезапно проскользнувшая в его взгляде робость, сопровождаемая легким поклоном, заставляет меня иначе взглянуть на ситуацию. Его приглашение совсем необязательно попытка запугать меня, дабы я не мешала канонизации жемчужины их культурного наследия. Я открываю кошелек, убираю в него визитку и подчеркнуто небрежно наполовину извлекаю банкноту достоинством в сто песо, оценивая тем временем его реакцию, чтобы не оплошать. Он чинно кивает, достает из кармана толстую пачку и засовывает ее в мой кошелек.