Непонятно. Он что, покупает меня? Неужто я так им мешаю, а моя предстоящая экспертиза доставляет столько беспокойства? Я чуть было не отвергла чаевые, но потом решила, что это может быть опасно. Если чиновники из института культуры прибегают к коррупции для защиты своего национального достояния, то они могут с равной легкостью и нанять человека, который нападет на меня на улице. Исключительная непринужденность, с которой меня только что подкупили, предельно ясно дает мне понять, что покупка экспертов здесь дело привычное. Теперь ясно, чем вызвано единодушие отчетов исследователей плаща Хуана Диего.
Стремясь вновь овладеть ситуацией, я вынимаю пачку и начинаю пересчитывать купюры. Затем проверяю одно слово в словарике, приглашаю чиновника проследовать за мной до стойки администратора, опершись на которую и составляю расписку о получении. Он, сбитый с толку, наблюдает за процессом, читает из-за моего плеча:
Recibido desde el senor Roberto Cardenas:
1000 pesos. [6]
Я ставлю свою подпись и протягиваю ему ручку. Надо видеть недоумение на его лице. Но, судя по всему, оно вызвано не ошибкой в синтаксисе, не смущением от придания официального характера его махинациям, потому что под конец он хвастливо улыбается и оставляет внизу листочка свой росчерк. Как если бы его воодушевляла его возможная компрометация – если, конечно, он просто не хотел дать мне понять, что закон над ним не властен, что действует он с благословения своего начальства и что единственный человек, которого эта бумажка может опорочить, это я сама.
Я нацарапываю, подписываю и вручаю ему копию расписки; он убирает ее в карман, похлопывает меня по плечу в знак того, что мы смогли найти общий язык, и мне остается только гадать, счел он это дерзкой выходкой или же отнес на счет моего незнания местных обычаев.
Он забирает свою газету и направляется к вращающейся двери. Стоит ему выйти, как консьерж объявляется вновь и сухо, как если бы это была моя вина, сообщает мне, что мой номер не готов. Я пододвигаю к нему брошенную на стойке стопку песо, чтобы он последил за моими вещами до моего возвращения; он благодарит меня щелчком каблуков, и, обуреваемая противоречивыми чувствами, я покидаю эту богадельню. Впервые за все время, прошедшее после моего африканского путешествия, я сталкиваюсь с подобной насмешливой враждебностью, так раззадоривающей меня. Но тогда, в захолустных больницах джунглей, я рисковала своей жизнью ради благородного дела и реальной необходимости. Не делает мне чести, что я из осторожности сделала вид, будто приняла взятку.
– Талара? – бросает Сильвия, с аппетитом поедая огромный сандвич, из которого выпадают неопознанные куски.
Я залезаю обратно на заднее сиденье. Она заводит свою центрифугу, и мы вливаемся в длинную пробку в северном направлении.
– Зачем вам в научно-исследовательский центр? Там не место туристам.
Я отвечаю, что я журналистка и пишу статью о Деве Гваделупской.
– Не упоминайте об Антонио Партугасе! – поспешно говорит она. – Или измените его имя: его жена не знает, что он видел НЛО.
– Можете на меня рассчитывать.
Через сорок минут после назначенного времени она высаживает меня в элитном жилом квартале, где, прислонившись к запертым решеткам особняков, в тени эвкалиптов дежурит молодежь. Номер 133 – двухэтажный дом, с запертой дверью, закрытыми ставнями и вываливающимися из почтового ящика газетами. На табличке «Гваделупский исследовательский центр» время работы не указано. Я неоднократно жму на кнопку звонка, потом возвращаюсь в машину.
– Подождем их немного? – робко предлагает Сильвия.
Я улыбаюсь, чтобы показать, что уже начинаю привыкать к местным обычаям, адаптируюсь. Она, кажется, рада видеть меня уже не такой напряженной, даже не понимая, что для меня это означает потерю ориентиров. Я никогда не беру отпуска, и любой освобождающийся в моем расписании час – всегда источник волнений. Лишь когда я переполнена работой, я чувствую себя уверенной и полезной, лишь тогда мне есть дело до окружающих. Часы свободного времени погружают меня в пучину пугающего равнодушного безучастия. И с каждым разом мне становится все сложней всплывать на поверхность.
– Далеко отсюда до собора?
– По расстоянию – нет.
Сотни тентов на необъятной площади, в конце которой возвышаются полуразвалившиеся громады церквей эпохи барокко, заброшенных по мере того, как они становились слишком тесными или же слишком опасными, защищают от палящего солнца торговцев сувенирами и продавцов пончиков. Таблички на трех языках, прикрепленные к каменным оградам, посреди знаков, запрещающих парковку, возглашают вечную память паломникам, ставшим жертвами последних землетрясений.
Пока я убираю сдачу, из такси меня выволакивает полицейский, залезает на мое место, что-то повелительно кричит. Сильвия оборачивает ко мне огорченное лицо, подмигивает и трогается. Я пробираюсь сквозь ряды туристических автобусов, выстроившихся перед входом в Nueva basilica[7]: некое подобие крытого стадиона из армированного бетона, с крышей в форме сомбреро, увенчанной насаженным на букву «М» крестом.
Свистки полицейских, усиленные громкоговорителями вопли экскурсоводов, пытающихся собрать свои группы, запах ладана и жаренных на гриле колбасок… Передвижные щиты, упорядочивающие хаотичную толпу, придают ей причудливые изгибы а-ля Диснейленд. Указатели с рисунками без надписей – человечек на коленях и фотоаппарат – разбивают толпу на две категории. Я решаю примкнуть к очереди второго сорта, где туристы по капле продвигаются по наклонному спуску к подземному входу, в то время как паломники терпеливо дожидаются перед охраняемыми часовыми двустворчатыми дверями.
Под бетонными сводами мы в тусклом полумраке семеним по гранитным плитам истертого миллионами посетителей пола, положенного менее тридцати лет назад, а уже отшлифованного не хуже мощеных дорог, по которым ездили римские колесницы. По мере того как мы продвигаемся внутрь, холод усиливается. Ангельский голос в сопровождении органа тихо напевает инструкции по безопасности и всевозможные запреты. Воздух разрежается, освещение тускнеет, воцаряется молчание. Внезапно изогнутый коридор выводит нас к подножию стены из дерева и меди, где на высоте десяти метров от земли укреплено изображение под стеклом. Во избежание заторов три бегущие дорожки провозят фотографов и камероманов под тильмой, а четвертая возвращает на исходную позицию. И так они вертятся по кругу, не отрывая глаз от объективов, спотыкаются при входе на первую, вывихивают лодыжку и на оставшихся двух умоляют Хуана Диего исцелить их.
Удрученная таким неосознанным ребяческим рвением, я наблюдаю за этим вальсом объективов, фотовспышек, биноклей, этими болтающимися шортами, волосатыми лодыжками, варикозными икрами, отвисшими животами и болтающимися на груди крестиками, словно кричащими: да, мы добропорядочные христиане. А потом приходит и мой черед ступить на бегущую дорожку, я поднимаю голову к молитвенно сложившей ладони Деве и не могу сдержать ругательства. У нее закрыты глаза! Меня вместе с моим офтальмоскопом заставили тащиться в Мексику, чтобы исследовать взгляд мадонны с сомкнутыми веками! Что за бред! Чего они ждут от меня, что я соскоблю краску, чтобы рассмотреть ее глаза?
Я спотыкаюсь о порожек у схода, цепляюсь за плечо заливающегося слезами человечка, приношу свои извинения. В приступе переполняющей его благодарности он долго жмет мне руки, призывая меня в свидетели чудесного исцеления своей левой ноги. Я поздравляю его и одалживаю у него бинокль, чтобы еще раз проехать под рамкой. Регулирую дальность, наезжаю на лицо. На самом деле под ярким светом прожекторов между верхним и нижним веками можно разглядеть щелку глаз. Но плетение слабое, краски поблекшие, и эти полузакрытые глаза не излучают ничего. Никакого особенного выражения, никакой притягательности, никакой смущающей пристальности. Лишь умиротворение. Самая обыкновенная мадонна, какую можно увидеть повсюду, в бирюзовой мантии, усыпанной звездами, с молитвенно сложенными ладонями и склоненной головой. Я возвращаю бинокль его обладателю. Не знаю, успокоена я или разочарована.