Сигулда встретила меня привычной синевой небес, ослепительным сверканием Гауи — и непривычными звуками латышской речи… Впрочем, говорили еще и по-английски. Но — ни слова по-русски! И даже русские здесь старались перейти на чужой язык, стушеваться… Словно — стыдились?! Или — боялись?!
Я поехала на родину к Дедушке… И вот это, пожалуй, было хуже всего. Как кошмарный сон! Обелиска героям-партизанам больше не было. И музея боевой славы тоже больше не было.
Возможно, меня не поймут даже соотечественники. Возможно… Но я чувствовала, как душу мою затопляет самое черное отчаяние! Это было еще хуже, чем после смерти Дедушки. Это было — словно вторая его смерть. Именно там, у него на родине, я ощутила, что потеряла его навсегда. Что все ушло безвозвратно… Ушло так далеко, что я догнать не смогу, даже если по возвращении в Москву пущу себе пулю в голову!
Наверное, именно поэтому я и в тот раз не решилась убить себя. Потому что была совершенно опустошена и понимала, что случившегося не исправить моим самоубийством.
Я вернулась в Москву бесконечно несчастная.
А на второй день раздался телефонный звонок. Звонила Элька.
— Софья, ты сидишь без работы два месяца! Понимаю, у тебя горе, но нельзя же так в своем горе закисать… Съездила в свою Прибалтику? Развеялась? Ах, вот как… Ну что ж, этого следовало ожидать. А ты телевизор вообще не смотришь? Не знаешь, что в мире творится?! Ах, не ожидала, что до такой степени… Я, если честно, тоже не ожидала. Но нам придется принять это как факт. Плюнуть и забыть. Слушай, ты еще пока не обнищала? Все-таки столько времени без работы… Я догадываюсь, что у тебя при твоем аскетизме какие-то соцнакопления должны быть, но все-таки… В общем, я клиента тебе подыскала. Совсем особенного. Только ты ему и подходишь. Нет, не сватаю… Я уже в отношении тебя отчаялась. Там — другое. Знаменитый артист. Очень знаменитый. Бабы так и виснут… Гроздьями! Но он не по тому делу… Ну, не любит он женщин, понимаешь?! Или просто боится как огня. Я думаю, это потому, что они все время пытаются его заловить и изнасиловать. Но многие считают, что он просто голубой. А у него мама после автомобильной аварии никак не восстановится… Нужна опытная сиделка. Причем такая, которая его, бедного, не будет сексуально преследовать. Я сразу подумала про тебя. Только учти: все это секрет. Насчет подозрений о его ориентации. Никто не знает, кроме нас с тобой и еще нескольких посвященных. То есть театральная Москва знает, а публика — нет. Ты еще не догадалась — кто?! Да у нас сейчас он один — всеобщий кумир! Константин Шереметьев! Вау-вау! Не слышу в твоем голосе восторга?! Ах, придешь и посмотришь, что за случай… Ну, Софья, я в тебе точно не ошиблась! И бедняжечка Шереметьев может быть спокоен за свое целомудрие… А то он боится, правда! И мне его так жалко! Ну, разумеется, мой клиент, в салон ходит, причем всегда ко мне садится. Он очень о внешности заботится. А театральный грим, даже хороший, вреден для кожи. И вот он у меня три раза в неделю — как штык! Массаж, маски всякие…
Вот так я оказалась в роскошном Доме на Набережной.
В квартире Кости Шереметьева.
До сих пор я так и не решил, что больше люблю: кино или театр.
Слишком разные это искусства.
Когда я на сцене, — мне кажется, что только в этом истинное счастье, только здесь можно почувствовать творческий экстаз!
Но когда меня снимают, да еще крупным планом, и надо сыграть какую-то сложную и сильную эмоцию… Мне кажется — вот оно, настоящее и важное!
Роль, которую я готовил сейчас для театра, — Тит Андроник в трагедии Шекспира, — меня не особенно тревожила. Я видел в этой роли великого Лоуренса Оливье… В записи, конечно. «Живьем» не удалось. Правда, я планировал строить эту роль совсем иначе. Мой Тит Андроник будет и моложе, и более эмоционально тонким. Не грубый языческий воин, а болезненно-властолюбивый человек, при этом — экзальтированный, склонный к рефлексии и сам страдающий от собственной жестокости.
Чтобы привлечь публику, шекспировскую трагедию планировали ставить в новомодном духе голливудского боевика. Режиссерша — дура набитая — хотела, чтобы все были еще и в современных костюмах. Еле удалось ее отговорить… Костюмы будут меняться: то современные, то старинные, причем не античные, как обычно используют при постановке этой трагедии, а XVI века, времен Шекспира. «Тит Андроник» — одна из самых кровавых трагедий великого драматурга. И у нас на сцене кровь будет литься рекой. Ниночка Гзовская должна играть жестокую царицу Тамору. Оля Кондратьева — мою несчастную дочь… То есть несчастную дочь Тита Андроника. Обе идеально подходят. В натуралистичной сцене группового изнасилования бедной Оле предстоит выйти на сцену голой. У Шекспира Лавинию насилуют за кулисами. И только объявляют во всеуслышание, что ее изнасиловали на трупе любимого мужа, а потом отрубили руки и вырезали язык, чтобы она не могла назвать имена своих мучителей. Но у нас все будет по-передовому. Прямо посреди сцены. Пока не решили только, как будем руки рубить. Наверное, придется, как обычно, воспользоваться длинным одеянием с «окровавленными» рукавами. Но вот вопрос: откуда же одеяние, если в сцене изнасилования она должна быть голой?! Впрочем, режиссерша нам досталась изобретательная. Что-нибудь да придумает. В стиле той постановки, которую делали дети Адамсов на школьном утреннике. Кстати, режиссерша — ох, и дура же! — решила дополнить Шекспира еще двумя эротическими сценами. Сначала Тит Андроник должен изнасиловать Тамору во время ее знаменитого монолога в первой сцене, когда она умоляет его пощадить сыновей. А затем он должен изнасиловать собственную дочь, которую уже изнасиловали сыновья царицы! И при этом ему предстоит произнести гневный монолог, в котором он будет клеймить ее обидчиков! Бред…
Нет, мне все-таки удалось уговорить эту дуру не усложнять спектакль сценой инцеста. Но Гзовскую в первой сцене все-таки придется изнасиловать. Причем — весьма натуралистично. Ох, боюсь, боюсь… Как бы она сама меня не изнасиловала! Прямо на премьере, перед сотнями зрителей! Она на это способна.
А вот в кино мой любимый режиссер Степа Симонов предложил роль по-настоящему интересную. Мне такой пока не доставалось. Я обычно играл современных героев. Или — если в исторических постановках — уж очень романтических персонажей… Но мой конек — мятущиеся интеллигенты. Меня и в Лондон приглашали играть на сцене мятущегося Бунина. А в Лос-Анджелесе два сезона подряд я изображал чеховских героев. Естественно, страсть как мятущихся.
Симонов снимал меня трижды.
Еще в советские времена я, будучи студентом Щукинского, играл в его фильме душку-студента, этакого полукомического героя, бездельника, фанфарона, осуждаемого коллективом… И в финале приносящего себя в жертву во имя спасения совершенно незнакомых ему людей. Фильм имел резонанс, и его даже на время запретили. Потому что вначале кажется, что главный герой — это антигерой, а потом оказывается, что он-то и есть настоящий герой, а комсомольские лидеры только и способны, что речи толкать.
Потом я играл у него же в исторической мелодраме — молодого русского ученого и революционера, — и опять пришлось мне умирать… Но фильм был удачный. Красивый. И хотя революционная тема в зубах у всех навязла, все-таки мелодрамы там было больше, чем революции, и музыка удачная, — а потому фильм полюбили. Он даже вошел в одну обойму со «Звездой пленительного счастья» и «Рабой любви». Тоже — и про революцию, и мелодрама есть… А чего стоила та знаменитая сцена, где мы с прекрасной героиней Ларочкой Петруниной кружимся в вальсе на нашей несбывшейся свадьбе! Ее длинная фата обвивает и окутывает нас обоих (плагиат с «Летят журавли»!), а вокруг кружатся то опадающие яблоневые лепестки, то осенние листья, то снег, — а мы все танцуем, влюбленно глядя друг на друга, и зритель понимает, какую прекрасную жизнь могли бы прожить эти двое, если бы не жестокий царский режим… Эту сцену частенько вставляли и вставляют до сих пор во всякие киноконцерты.
Ларочка была замечательной партнершей. Я, наверное, больше всех горевал, когда она в Германию уехала и вышла там замуж за миллионера. Конечно, она счастлива, родились дети, и все хорошо… Но как же творчество?!