Теперь-то мне кажется, что она говорила чистейшую правду. И следовало мне ее порасспросить. Может, сообщила бы подробности. Конечно, я не кинулся бы мстить. В жизни я далеко не супермен. И потом, я считаю месть бессмысленной. Веньку она мне не вернет. Только дополнительные неприятности в жизни огребу. А мне их и без того хватает.
Просто хотелось бы больше знать о Веньке. О жизни и смерти единственного человека, которого я по-настоящему любил. Единственного, если не считать родителей, — но ведь это совсем другое…
«Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой мне дала Софья. Она восхищалась прозой Цветаевой, хотя в большинстве случаев была не согласна с автором в оценках и выводах. Мне приходилось читать у Цветаевой только драматургию: когда-то играл Казанову… А проза сначала показалась какой-то вязкой, истеричной и невнятной. Но потом втянулся. А потом… Когда я прочел — для меня это было настоящим откровением. Наверное, это действительно лучшая книга о любви. О любви не к представителю противоположного или, наоборот, своего пола, не к объекту страсти — о любви к человеческому существу. Как она пишет — и это слова, обращенные к сыну, о Сонечке она рассказывает ему! — «это было женское существо, которое я больше всего на свете любила. Может быть — больше всех существ (мужских и женских)». И в письме: «Все лето писала свою Сонечку — повесть о подруге, недавно умершей в России. Даже трудно сказать «подруге» — это просто была любовь — в женском образе».
Цветаева любила мужа. У нее было трое детей. Но это не помешало ей влюбиться в женщину! Причем — без особой взаимности… Как я понимаю, со стороны Сонечки Голлидэй была только дружба. Со стороны Марины — пламенная любовь, так и не нашедшая выхода. Она пишет: «Не помню, чтобы я ее целовала, кроме поцелуев обычных, почти машинальных, при встрече и прощании. И вовсе не из-за дурной — или хорошей — стыдливости; это было — так же, как с «ты»: я слишком любила ее, все прочее было меньше». Или еще: «Это был сухой огонь, чистое вдохновение, без попытки разрядить, растратить, осуществить. Беда без попытки помочь».
А сколько поэзии во вполне прозаическом описании внешности Сонечки! Вот она — Любовь с большой буквы, Любовь творческого человека, человека с воображением, Любовь, бесконечно преображающая то существо, на которое направлено чувство. На фотографии — девушка с неправильными чертами лица и тонкими губами. Быть может — косы только хороши. Да и то — видал я косы получше! Но сколько увидела в ней влюбленная поэтесса! И розовое сияние лица, и темный янтарь глаз, и какие-то ножки необыкновенные…
После того как я прочел «Повесть о Сонечке», я себя простил.
До того — не мог.
Мучился ужаснейшими угрызениями совести.
Причем поводов для угрызений было целых два.
Первый — что я вообще был влюблен в мужчину и почти позволил ему себя соблазнить.
Второй — что я оставил его одного, позволил ему уйти от меня в тот вечер, не поверил ему до конца, допустил все это…
В результате — он погиб.
Не то чтобы я был полностью в этом виноват…
Но и моя вина есть.
Прежде я больше переживал из-за первого — из-за того, что согрешил мужеложством. Почти согрешил… Телесная близость между нами так и не осуществилась. Но я был морально к этому готов. Я об этом думал. Я этого почти хотел. То есть тогда я был уверен, что хотел. Но потом выяснилось, что хотел недостаточно. Морально я был готов к греху, а телесно — нет. Тело взбунтовалось и отказалось грешить. А душа… Душу свою я ему отдал!
У Цветаевой опять же замечательно сказано: «Ни в одну из заповедей — я, моя к ней любовь, ее ко мне любовь, наша с ней любовь — не входила. О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали».
Про нас с Венькой то же самое можно сказать. В церкви не пели и в Евангелии не писали. Но и каяться в церкви лично мне в общем-то не в чем! Греха мужеложства я не совершил. Почти совершил… Но «почти», наверное, не считается. А потому каяться мне пришлось не в церкви — каялся я перед самим собой, что гораздо труднее и больнее. Хотя бы потому, что с таким раскаянием отпущения грехов быть не может!!!
Сначала для меня все, что касалось нежной дружбы с Венечкой Лещинским, было просто игрой. Я воображал себя Уайльдом. Уайльдом-соблазнителем, который сам был соблазнен юным и распутным аристократишкой… Конечно, соблазнение не удалось в полной мере, мое слишком мужское тело сопротивлялось мужским прикосновениям и поцелуям. Но душа оказалась недостаточно мужской, и я почувствовал себя влюбленным — словно Уайльд в юного и прекрасного, как нарцисс, Вози! Правда, Вози оказался мерзавцем. А Венечка — почти святым. Интересно, геев принимают в рай? Чушь — конечно, принимают! Божественная справедливость должна быть выше человеческой.
Да, раньше я больше сокрушался о своем грехе. Теперь больше сожалею о том, что оставил его одного и не пошел вместе с ним на смерть.
Грех я себе простил. В конце концов, я — творческий человек! А в то время, когда я познакомился с Вениамином Лещинским, я все-таки репетировал роль Оскара Уайльда, вживался в образ… А после критики назвали эту роль — лучшей моей ролью в театре. Вполне возможно, что успехом я обязан именно Венечке Лещинскому!
А вот то, что я не пошел с ним туда, где его поджидала гибель… Не попытался разделить с ним его ношу… Даже не предложил ему этого! Ведь он наверняка бы отказался… Вот этого я себе простить не могу.
То, что я согласился помочь Софье и этому солдатику Леше, — я сделал не ради них и не по благородству душевному, а в память о Венечке. Почему-то мне казалось, что гнет вины, лежащий у меня на сердце, станет несколько легче.
Я заблуждался. Легче не стало. Но все-таки я стал больше себя уважать. Ведь это тоже важно. А еще…
А еще я обрел Софью.
Глава 5
Всю ночь лил дождь, дул сильный ветер и холодно было как поздней осенью. Я не спал — не мог, и Гулька в своей комнате тоже не спала, хотя я и не видел ее, но знал это наверняка — невозможно уснуть в такую ночь.
Вчера еще было тепло, ну кто же знал, что уже через несколько часов после моего звонка Софье погода так испортится? И как теперь я скажу, что хочу работать на улице? Меня просто не поймут!
Когда вечером я рассказал Гуле о звонке, думал — она ругать меня будет, а она вздохнула глубоко и улыбнулась.
— И слава Богу! — произнесла она с чувством. — Я так устала ждать!
И вот, пожалуйста — погода испортилась! Но если мы пойдем работать в метро, то там и останемся до самого вечера, из метро незамеченными не сбежать!
Или все-таки…
Думай, Лешка, думай!
…Переезжаем из вагона в вагон. Время — половина седьмого утра. Пока еще народу мало, вполне можно разъезжать, не вызывая раздражения, только вот народ кругом все какой-то сонный, заторможенный, подает плохо… Какая мне теперь разница, плохо или не плохо?! Я что теперь — до конца дней своих буду оценивать людей с этой точки зрения?!
Все! Получится — так получится, а не получится — пусть лучше убьют.
Нечего нам терять — ни мне, ни Гуле, ни Гошке… Хотя Гошке-то ничего не угрожает, ведь он, слава Богу, в рабстве не состоит… Хотя… Ладно, это все философия. Оставим ее на потом, когда все будет позади.
Сегодня вечером я могу лечь спать на собственную кровать! На свою старую, скрипучую, узкую кровать, которую мне купили, когда я был еще младшим школьником и с которой к выпускному классу у меня свисали ноги. Теперь-то кроватка придется мне впору, еще и велика окажется.
В половине восьмого — перерыв. Идем с Гулей перекусить. Потом до самого обеда я буду сидеть у стеклянных дверей при входе в метро, а Гуля — стоять с накладным животом в переходе между станциями. Таков план-распорядок на утро. Днем, когда народу не много, снова будем ходить по вагонам. Вечером — опять вернемся на свои точки. Изредка мимо будут не спеша проходить знакомые черномазые рожи…
Сегодня нам нельзя расставаться после обеда. Впрочем, никакого «после обеда» у нас вообще быть не должно!
Перекусили молча купленными Гулей возле метро хот-догами, запили все это дело пепси-колой, с чего нам теперь экономить?