Скорее…
Скорее…
— Что с тобой, Юрка?!
А что же со мной? Неужели со мной что-то не так? Неужели я уже начал меняться физически?
— Не ори… Я просто хочу показать тебе кое-что…
Да, голос у меня точно изменился.
— Я не хочу… Я не пойду… Пусти!
— Не ори!
Я развернулся и отвесил ей звонкую пощечину.
Она замолчала и остаток дороги волоклась за мной на ватных ногах. Падала, скребла грязными коленками по камням, поднималась и все — молча.
Когда мы вошли, в пещеру, она сама схватила меня за руку, задышала тяжело и хрипло.
— Что это? Где мы?
— В пещере… Ты помнишь, я рассказывал тебе?
— Ой, мамочки! — прошептала Наташка. — Ой, Юра… Зачем…
— Пойдем…
Я поволок ее вперед, туда, где во тьме жила ТЬМА. ТЬМА. Моя ТЬМА.
Ты звала…
Я пришел…
Я уже здесь…
Луч фонаря скользнул по камням и провалился в бездну.
— Это здесь, Наташка. Именно здесь! — прошептал я благоговейно.
— Что — это? — прошептала в ответ Наташка.
— Святилище. Алтарь… Я даже завидую тебе… Потому что сейчас ты узнаешь. Очень скоро ты узнаешь ВСЕ.
Наташка дернулась изо всех сил, едва не свалила меня с ног, но руку ее я держал крепко.
— А ты сильная, Наташка! — засмеялся я. — Тебя и не удержишь.
— Зачем ты, Юрочка, зачем? — залепетала она. — Что с тобой случилось? Я ведь люблю тебя, Юрочка. Не делай этого, пожалуйста!
— Не делай чего, милая? Ну-ка, раздевайся скорее, ложись здесь рядышком с ямой… Будешь любить меня здесь. Неужели испугалась? Сама же говорила, что просто в постели тебе скучно… Что хочешь — на крыше, в парке, на балконе… А тут какое место классное. Яма, а в яме трупы.
Наташка неуверенно улыбнулась, начала расстегивать блузку.
Ух, какая же она грязная. Она вся грязная, липкая, вонючая. Она не мылась почти месяц, как натуральный бомж, она почти целый месяц не поднималась на поверхность.
— Ну, не знаю… Юр, тут холодно и сыро.
— Подстелишь свои лохмотья.
— Я бы помылась сначала…
— Ничего, и так сойдешь. Не понимаешь, что в этом самый кайф? Давай шевелись!
Впрочем, теперь уже можно не торопиться, можно растянуть удовольствие, насладиться по-настоящему.
Уже началось, и боль в голове и огонь в легких уже доставляют удовольствие. А как сладко щекочет в солнечном сплетении… Ох, сейчас…
Наташка медленно раздевалась. Ее щеки порозовели, глаза заблестели. Она перестала бояться, она нашла рациональное объяснение моему странному поведению.
Девочка сняла блузку, разложила ее на камнях, потом стянула рваные колготки, юбочку, трусики.
— Ты тоже что-нибудь положи, — сказала капризно, — а то я снизу не буду…
Я снял рубашку, снял джинсы, положил сверху на ее одежду.
Собственная нагота всегда возбуждала Наташку больше всего, ей нравилось быть голой, нравилось, когда на нее смотрят, она любила свою упругую попку, свою полную грудь, свою белую кожу. Она гордилась своим телом.
Наташка осторожно опустилась на подстилку, посмотрела на меня вызывающе снизу вверх, тряхнула распущенными волосами, изогнулась и широко расставила согнутые в коленях ноги.
Вокруг нее кружились мухи. Жирные черные насекомые садились на нее, путались в волосах. Наташка поначалу брезгливо сгоняла их, но потом не стала, она приняла игру. Мухи так мухи. Яма с трупами так яма с трупами. Так действительно интересно и здорово, и куда круче, чем на крыше. Будет что вспомнить.
Я опустился на нее, дрожащую то ли от возбуждения, то ли от холода, дышащую хрипло и отрывисто, я прижал ее к камням, крепко сжал запястья, посмотрел в ее глаза. Фонарь лежал рядом на камнях, бросая на Наташкино лицо длинные глубокие тени. Я почти ничего не мог разглядеть. Как жаль.
Мы занимались любовью, а из бездонной глубины каменного колодца поднимались гул, жадное, голодное рычание, холодный ветер.
Наташка прижалась ко мне плотнее, ей было холодно. И все-таки — страшно.
Она замерла на мгновение, отвлеклась от ласк и поцелуев.
— Что это?
— Это Дьявол, — прошептал я ей на ушко.
Вихрь клубящейся серебряными искрами тьмы вы рвался из ямы, закружился над нами и — упал. Обрушился, как лавина, смял, раздавил, разорвал на части.
Я услышал хрип Наташки, свой крик и вдруг увидел собственные руки, сжимавшие нежную белую шейку.
Сильнее…
Сильнее…
Еще сильнее…
Как же хорошо!
Я застонал в экстазе, тело мое пронзила судорога, и необычайная волна наслаждения прокатилась по позвоночнику — снизу вверх.
А руки еще сильнее сжались на Наташкином горле, сжались помимо моей воли и — может быть — даже вопреки ей. Мои руки мне не принадлежали, они были сами по себе…
Наташкины острые обломанные ногти царапали мне плечи, она вырывалась и брыкалась невероятно долго и очень сильно, но в конце концов она выдохлась. Скрюченные пальцы в последний раз скользнули по моей коже, упали, потом — конвульсивное движение, и Наташка как-то разом обмякла. Превратилась из мягкой, теплой девчонки в тяжелый и неповоротливый мешок.
Я заставил себя разжать пальцы — руки болели невыносимо и дрожали, как у паралитика. Сжав зубы, я взял фонарь и тут же едва не выронил его. Я посветил на распростертое на камнях тело, бесформенное, смятое, мертвое. На искаженное ужасом, посиневшее лицо, вытаращенные глаза, вывалившийся язык… Мерзость какая, а ведь всего лишь минуту назад девочка была такой хорошенькой… Она очень нравилась мне, я ее даже любил. И мне жаль с ней расставаться, печально сознавать, что я не прикоснусь к ней больше никогда, что ее уже нет… Она уже не моя…
Она — Твоя.
Я опустился на колени, подкатил Наташкино тело к яме и толкнул вниз. У-ух — и нету. Как будто и не было. Какое-то время я сидел около ямы, прислушивался, ждал тупого, гулкого удара, когда тело, наконец, достигнет дна ямы, но не услышал ничего.
Прав был Кривой, у этой ямы нет дна. Моя Наташка упала на руки повелителю Преисподней, где-то глубоко-глубоко и безумно далеко от этого мира…
Не знаю, сколько я сидел и ждал — ждал неведомо чего… Потом очарование ушло, серебряные искры превратились в жирных мух, и я почувствовал, что ужасно замерз и так устал, что нет сил шевельнуть даже пальцем.
Я заставил себя подняться, кое-как оделся, собрал Наташкину одежонку, кинул вслед за телом и пошел к выходу из пещеры.
Меня шатало из стороны в сторону, тошнило, у меня все болело, и голова гудела, как пустой чугунный котел.
Я шел, шел, шел, потом упал и уснул.
Помню тусклый свет, удивленное бородатое лицо и — больше не помню ничего.
Глава 9
На следующий день после свершения праведной мести Стас ушел на дежурство и не вернулся. Вскоре выяснилось, что он попал под машину… Может быть, и бывают подобные случайности, но мне почему-то не верилось, да и никому не верилось, по крайней мере, подобные предположения не высказывались.
Спустя сутки после исчезновения Стаса, когда мы уже начали подозревать самое худшее, позвонил его сослуживец из охранной фирмы и сообщил, что Стас жив, но лежит в реанимации.
После этого известия я, как никогда ранее, был готов к тому, чтобы идти сдаваться и уже на полном серьезе обдумывал эту идею. Соберу у Стаса на кухне все имеющиеся в наличии ножи и поеду к нашему осиротевшему бомжатнику, у которого уже, ручаюсь, появились новые хозяева.
Может быть, успею кого-нибудь убить, пока опомнятся…
Однако осуществить задуманное мне не удалось.
Почти не удалось.
Той ночью мы долго не ложились спать. Сидели на кухне, бесконечно пили чай и в основном молчали. Мы ждали. Нет, не того, что за нами придут — ждали звонка.
От друзей или от врагов. С угрозами или с плохими вестями. Мы смотрели на телефонный аппарат и молились про себя, чтобы он не зазвонил.
В начале второго ночи уснул прямо за столом Гошка, и мы отнесли его на кровать. В начале третьего решили ложиться сами, и уже пошли раздеваться, когда вдруг услышали шорох.