А возвратившийся с охоты младший лорд Скорена, узнав о страшной кончине родственника, только и смог в погоню за убийцей взять тех людей, что с ним вместе охотились. Все бывшие в тот день в замке поклялись нерушимой древней клятвой, что никогда не обнажат меча, не восстанут на витязя Сигмонда, ибо не в силах будут больше снести уже однажды испытанное.
Одинокий молчаливо сидел Сигмонд, смотрел на быстрые воды, на трепет листьев, но видел одни только темные бездны своей души, что раскрылись вчера перед ним, и пугали они его. И дал витязь обет не обнажать меча ради похвальбы и забавы, ради корысти. И спустился к реке, скинул свои одежды и омыл тело в прохладных водах. А вышедши на берег, в журчании потока, в шелесте листьев, услышал слова прощения. И снизошел к нему мир и покой.
И возрадовался Сигмонд, обозревая окрест себя величие натуры в своем природном естестве сущей.
И был день и был вечер, и сидели путники у ночного костра, пили веселый грибной отвар, Гильдой собственноручно сготовленный и слушали стрекотанье сверчка. И было это стрекотанье, века веков звучащее, величайшей Песней всех Песен мирозданья.
Глава 11. СКОРЕНА
Свеж и прозрачен час порассветного солнца. Ласки юнного тепла девичьими поцелуями голубят мир, исполосованный стылыми сумраками отошедшей ночи. И от робких этих касаний небесной благодати отрекаются травы от зяблых росс дорассветных. И разворачивают бутоны многокрасочную нежность внутрицветий и отдаются жужжанию пчелиному и свежести молодого ветра.
Резво и споро везут двухосную повозку отдохнувшие кони, овсов баронских вдоволь наевшись, в стойлах замковых застоявшись. Хороша дорога степная накатанная, тракт битый, с незапамятных времен проложенный в герцогство Монийское. Теплыми днями высушенный, тверд, будто выложен камнем и не пылит еще по раннему росистому времени. Степь ровная, славно, далеко видно, вся солнцем озаряется, только далеко впереди изумрудно зеленеют высокие холмы. Не в тягость без кнута, одними вожжами правит упряжкой умиленный барским приемом Мунгрен. Порыгивает жирным угощением, исходит крепким пивным духом. Гильда притаилась в углу повозки, чтобы ненароком не помешать своему господину и восторженно глядит, как сосредоточенный Сигмонд ловко вертит пальцами два кинжала. Чудны у него кинжалы — клинки трехгранные, с кровотоками, узкие кие да длинные, сай называются. Гарды, как рога антилопы, от рукоятки круто загибаются чуть не до половины клинка вытянуты, а там в стороны расходятся. Мечутся, сверкают саи, не понять куда остриями смотрят — то вверх, то вниз, то вперед, то назад. Вот почему ее витязь так над ярмарочными жонглерами смеялся. Куда им до него. Сверкнули лезвия из чудесного металла в быстром полете и разом впились в дерево облучка, да так, что Мунгрен с испугу подпрыгнул даже. А следом, как дукат у фокусника третий сай объявился и воткнулся между двумя первыми. Пришла пора и захалявным ножам — раз и задрожали их рукоятки между саями.
Гильда не сдержалась, в ладоши захлопала, потом шкодливые руки между коленок спрятала — не ровен час помешала витязю. Понимала она, что не со скуки, не для потехи плетет кружева сверкающие Сигмонд, а ради искусства своего ратного, неборимого. Помнит она, как лихим броском с ходу без размаху вогнал витязь свои кинжалы в глотки бандюг дорожных, да так, что те и слова покаянного вымолвить не успели, а только хрипом да кровавой пеной наполнились их пасти и проклятые души бандитские отлетели в смурные царства потусветные.
А Сигмонду как бы что. Запрятал ножи за отвороты сапог, один сай за пояс заткнул и снова стал плести смертельные узоры острыми своими саями.
Великое счастье выпало Гильде попасть под опеку столь славного витязя. Нет ему равных по силе и доблести во всем мире поднебесном. И утеснений никаких не чинит он своей рабе — кормит и поит досыта со своего стола богатырского, платьем жалует не скупясь, с купцами не торгуясь, и слова грубого, обидного не молвит, былым не попрекает, а бить, так подавно не бьет, а столько ден уже вместе. Да вот суров и малословен, свою думу думает, не поделится, сторонится, словно чумная она, постелью гильдиною брезгует. Может не хороша она, и то верно — рыжая да тощая, кожа да кости, вон коленки торчат. Вот и страшно, может она ему без надобности, продаст при первой оказии купцам из стран южных. Сердце испуганно билось и противный, дрожащий холод сжимал грудь. Нет не может того быть. Не стал бы витязь тратиться на Гильду — столько за нее никакой купец не даст. Да и обещал ей, что не оставит, не бросит.
Успокоилась Гильда и дальше стала любоваться ловкими танцами Сигмондовых кинжалов.
А всеже чуден витязь. Из краев далеких, диких приехал, мало понимает в жизни культурных народов. Ну сколько раз уже надлежало Гильде спеть торжественную Песнь о славной победе Сигмонда, да тот и слушать не желает. Словно она невежда какая, дочь смерда подневольного, стихосложению необученная. Чей же долг, как не ее петь о герое, чтобы слава о подвигах его великих не по кабакам да трактирам в пьяном грязнословии, а слогом правильным, словом высоким от краю до краю в народе разносилась. Чтобы сребнобородые скальды пели эти песни по крепостям да замкам, чтобы матери высокородные дочерей своих учили Короток век человека, а слава его гордым словом поведанная, в веках живет.
По той поре солнце поднялось и таинство утра сменилось потрясающей роскошью летнего дня. Жаворонок, чернея точкой на голубизне небесной сферы, тянул бесконечную свою песню, из дальних далей подпевали ему невидимые собратья. Долом в густых травах стрекотали тьмы кузнечиков, гул стоял пчелиный. То там, то сям среди зелени травы темнели фигурки гладких, на летних богатых кормах жирку свежего нагулявших сурков. Пересвистывались между собой, пугливо на повозку поглядывали, высматривали — не рыжеет ли где мехом лиса хитрая, к плоти сурковой нежной дюже охочая. Мир земной правил свой славный пир летний.
Дорога тем временем пошла в гору к близким уже холмам. Между их склонами и лежал путь в земли герцогства Монийского. где по слухам недавно закончилась война для герцога без убытку и тот, довольный, справлял пиры и разные забавы. Туда и правил коней Мунгрен. Послабил вожжи, обернулся.
— Так что, Сигмонд, может передумаешь? Разве плохо нам вместе было, или доходы не велики, иль я чем обидел? А в герцогстве-то Монийском, слыхал, весело живут, работы много, как сыры в масле кататься будем.
— Не плохо вместе, да только плохо людей бить.
— Так чего-ж в том плохого. По-желанию, ничего в том зазорного нету. И еще деньги платят.
— Так на большую дорогу с кистенем выйти — тоже платить будут.
— Эк сравнил! С кистенем! Я же тебя не душегубствовать кличу. У нас дело чинное, благородное.
— Все равно душегубство. Не хорошо это. Не могу так больше. Прости. Вот доедем до какого-нибудь городка, а там и попрощаемся.
— Эх, жалко. Ну да дело твое. — И отвернулся расстроенный Мунгрен. Лошадей сердито кнутом протянул.
И не заметили путники, как и приблизились к тем холмам, с утра таким далеким. Не заметили и как торжество пира летнего всякой большой и малой живности сменилось тревожным молчанием. Выдвигалась с воротной стороны из-за горизонта туча грозовая, темная, свинцовой тяжести. Скрывала синеву небесную, наползала догоняя путников, молниями далекими поблескивала и грозно, пока далеко еще, грохотала.
А ниже той тучи, по дороге пыльным облаком приближалась беда. Стучала копытами, отблескивала сталью доспехов.
— Эй, Сигмонд! — Приподнялся на козлах Мунгрен, тревожно за кибитку посмотрел. — Как не погоня за нами. Худые люди скачут, не былобы нам лиха. Повозкой от всадников не уйдем. — А сам коней галопом погоняет, кнута не жалеет. Затряслась повозка, заскрипела. Олвин проснулся, глаза помутнели страхом, испуганно грудь чешет. А повозка на ухабинах подпрыгивает, из стороны в сторону шатается — дорога из широкой долины стала втягиваться в распадок между двух крутых холмов, пошла вгору, запетляла.
— Ой, беда будет, побьют нас, как пить дать побъют! Ой беда! — Голосил Мунгрен.