Баум предпочел жену Котова не обсуждать.
- Вот ещё что, - вспомнил он. - Запись твоих с ним бесед. Что-то маловато для двух недель. Но, может, наши друзья из ДГСЕ их подсократили, прежде чем нам передать?
- Какие две недели? - удивился Уэддел.
- Сбежал он 15 декабря...
- Неверно.
- А передали его нам 29 декабря.
- Тоже неверно.
- Будь добр, уточни.
- Он позвонил нам прямо с улицы 2 декабря, ровно в четверть третьего. Париж - то есть ДГСЕ - мы известили через три дня, то есть пятого. Виссак явился на следующий день. Потом нас попросили ещё подержать Котова у себя, пока в Париже все к его приезду подготовят. Не очень деликатная просьба, но какие счеты между союзниками? Так что мы устроили супругов в одном загородном доме, а неделю спустя, 13 декабря Виссак позвонил, что его люди приедут через пару дней и заберут Котова. Что и было сделано, - заключил Артур Уэддел.
- Любопытно, - произнес Баум.
- Что именно?
- Все эти задержки. Выходит, к нам он попал спустя шесть недель после побега.
- Не мне, иностранцу, судить, в какие игры играет ДГСЕ, - сказал Уэддел, - В нашем департаменте свои разборки.
- Но зачем Виссак старался выиграть время?
- Норовил урвать кусочек славы? - предположил Уэддел, - Большой соблазн - самому раскрыть дело, пока оно ни за кем не числится.
- Пожалуй.
- А насчет скудости наших записей - тут все ясно. Этот субъект нам не доверяет. Почему-то предпочитает американцев. Любят они американцев, эти советские.
- Не имел он дела с Хааглендом...
- Свалился товарищ Котов на нашу голову, - вздохнул Баум.
- А знаешь, что Базз Хаагленд попросил передать им Котова?
- Точно известно?
- Не совсем.
- Получит его только после нас.
Они ещё посидели, выпили, вполне довольные друг другом.
- Самое лучшее, конечно, - произнес, наконец, Артур Уэддел, - забыть напрочь нашу недолгую встречу.
- Естественно.
- Мои коллеги не хотят встревать в это дело, - пояснил Уэддел.
Они поболтали ещё немного о старых временах, о нередких конфликтах между спецслужбами и о том, что считается политически правильным и допустимым.
- В нашей работе всегда две этики, - сказал Баум. Ему нравилось время от времени пофилософствовать, это осталось у него с юных лет, когда он учился в духовной семинарии и был полон религиозного энтузиазма. Прямолинейная этика, которой мы, простые смертные, стараемся следовать: этот человек шпион, он причиняет вред, может погубить кого-то, мы знаем его имя, располагаем доказательствами и хотим задержать. Это, я бы сказал, этика сиюминутной ситуации. Прав - неправ. Виновен - невиновен. Наказание соответствует преступлению. Но тут на сцену выходит политик, а у него этика другая. Назовем её этикой, растянутой во времени во имя пользы.
Баум зажег сигарету и допил коньяк. Он наслаждался собой.
- Конечно, ваш герой много чего натворил и должен быть выявлен, разоблачен и наказан - заявляет политик, - Но с точки зрения длительной и, стало быть, более значительной выгоды следует поступать иначе. Вы говорите, ваш преступник - иранец? Возможно, так оно и есть. Но сообщите об этом в печати - и вы спровоцируете гораздо больше вреда, чем если бы вы, обнаружив этот факт, оставили его при себе, а публике, особенно иранцам, предложили бы "съедобный" вариант.
- "Raison d'tat"9 - подтвердил Уэддел. Он и раньше слышал подобные рассуждения коллеги, сам же к философии склонен не был.
- Так что в данном случае мало достоинств, а правды и вовсе нет. Нам остается только сделать все, что от нас зависит.
- Вот именно.
Вскоре они разошлись. Баум вернулся в неуютный отель, где провел беспокойную ночь, безуспешно пытаясь примирить в уме краткосрочную и долгосрочную выгоды.
- Завтра везу его в Лондон, - сообщил Баум Алламбо. - Британцы оформили ему проездные документы и не поленились довести до моего сведения, что их консульство весьма этим недовольно.
- Это в счет будущих одолжений с нашей стороны, - рассудил Алламбо.
- Мне за что кошки больше нравятся, - сказал Баум, - Можешь говорить кошке какие угодно любезности, а она все равно ценит тебя соответственно качеству рыбки, которую получила на обед. Независимость - вот что важно, а вовсе не благодарность.
- Что-то вроде того есть у Лафонтена.
- Он говорит: никакими комплиментами не завоюешь кошачью благодарность. Точное наблюдение.
- А вы уверены, - вернулся к теме Алламбо, - что этот тип не ускользнет от вас в Лондоне? Кинется в свое посольство, маленькую пресс-конференцию проведет...
- Вовсе не уверен, а что делать? Доверить это дело никому нельзя.
- Если я могу помочь...
- Нет, спасибо.
Баум вполне доверял Алламбо, но чувствовал, что выполнить все, что следует в данном случае, надлежит самому, так он и Вавру обещал.
Проездные документы из британского консульства на улице Фобур-сент-Оноре пришли ровно через пять дней после того, как туда была послана фотография Котова. Они были на имя Свена Йоргенсена. Баум попытался представить себе, в каких умственных закоулках чиновника британского МИДа родилось это имя. Впрочем, это не имело значения.
- А в Лондоне коллеги вам помогут? - поинтересовался Алламбо.
- Официально нет. Но по моим расчетам им настолько претит сама мысль, будто советский перебежчик может удрать и обратиться к прессе, что они непременно организуют за ним наблюдение. Мне-то наплевать, но вот как бы он сам его не заметил, а то перепугается до смерти.
Паспорт Котова, предъявленный на контроле в аэропорте Хитроу, вызвал у офицера - молодой женщины с острым взглядом - едва заметное замешательство. Она сверила фото с оригиналом, секунду поколебалась, прежде чем вернуть владельцу документ и одарить дежурной улыбкой: все, мол, в порядке. Собственный паспорт Баума волнения не вызвал и улыбки его хозяин не удостоился.
Перейдя барьер, он оглянулся. Женщина сделала отметку в блокноте на своем столе, протянула руку к телефонной трубке.
- Такие вещи надо делать поаккуратнее, - сказал он своему компаньону в такси по пути в Чизик. Через заднее стекло невозможно было различить преследователя в потоке машин.
- Мы передумали, - сказал Баум водителю, - высадите нас у ближайшего метро.
Он решил, что никакая помощь с Гоуэр стрит ему не нужна.
- Это будет Хаммерсмит Бродвей, - водитель, пользуясь неосведомленностью пассажиров-иностранцев, решил, что выгодно проехать пару миль лишних.
На станции Хаммерсмит они сели в поезд линии "Метрополитен" и через 20 минут вышли на Эджвер Род.
- Я этого места не знаю, - заявил Котов, - Только почтовый адрес, куда отправил документы, а потом проверил по телефону, пришли ли они. Эджвер Род 204а.
Между индийским агентством новостей и турецкой мясной лавчонкой, торгующей кебабами, обнаружилась желтая дверь с криво прибитой табличкой 204а. Три кнопки на выбор, возле каждой - имя. Самая нижняя принадлежала некоему лицу по фамилии А. Анжелу. Пришлось позвонить трижды, пока не появилась толстая неопрятная женщина, рявкнувшая: "Что надо?"
- Я Робертсон. Пришел за письмом.
Дверь отворилась шире, женщина знаком пригласила войти. Они двинулись за ней по длинному коридору. В маленькой комнате, куда их привели, пахло какими-то мазями, в углу помещался массажный стол под белой скатертью. У стола на низком стульчике сидела, обхватив колени руками, молодая женщина, не обратившая на вошедших никакого внимания: им видна была только грива черных волос.
- Как, говорите, вас зовут?
- Робертсон.
Толстуха вытащила из-под стола ящик и, нагнувшись, принялась перебирать конверты и разного размера пакеты.
- Вот оно, - она выпрямилась и протянула Котову плотный, девять на восемь дюймов, конверт.
- Подписку продолжите?
- Нет, спасибо. Может, потом.