- Бунта никакого не было, - проговорил кто-то.
- Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, - сказал я. - Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.
- Это точно, - буркнули опять несколько голосов.
- То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.
Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.
7
Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.
- Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! - сказал я арестанту.
Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.
- Что ж ты за себя скажешь?
- Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в голосе.
- Да говори, брат: как дело было?
- Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.
- Ну расскажи, что знаешь.
- Я только всего и знаю, что с самим со мной было.
- Ну, что с тобой было?
- Озорничал надо мной управитель.
- Как же он озорничал?
- Да как ему хотелось.
- Бил, что ль?
- Нет, бить не бил, а так... донимал очень.
- Что ж он над тобой делал?
- Срамил меня несносно.
- Как же так срамил он тебя?
- Он ведь на это документчик у нас.
- Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, - сказал я, махнув рукой.
Николай подумал, постоял и сказал:
- Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.
- Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.
- Просился я в работу, - начал Николай Данилов, - просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.
- Деньги, что ли, остались за кем там?
- Нет.
- Что же?
- Так; другое дело было.
- Ну!
- Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.
- Куда?
- Да туда ж, куда сказывал.
- В Черниговскую губернию?
- Ну да.
- Что ж у тебя за дело такое там было?
- Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.
- Ну что ж дальше было?
- А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.
- Без наказания?
- Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
- Что ж он, как привезли тебя к нему?
- Велел на угле сидеть.
- Как на угле?
- А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. "Нет, говорит, так сиди".
- Ну, ты и сидел?
- Я опять ушел.
- Зачем же?
- Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.
- Ну?
- Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
- Чем же?
Мужик законфузился и отвечал:
- Я этого не могу сказать.
- Да, а нужно, - говорю, - сказать.
- На нитку привязал.
- Как на нитку?
- Так, - покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.
- Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.
- Так целый день вроде воробья и сидел.
- А вечером пожар сделался?
- Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.
- А ты как о пожаре узнал?
- Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.
- А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был?
- Дома, спал под сараем.
Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.
- Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали?
- Я этого ведь не знаю ничего.
- Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли? Молчит.
- Ведь тут уж все были?
- Все.
- И все, должно быть, били?
- Должно, что так.
- И ты поукладил?
- Нет, я не бил.
- Ну, а кто же бил?
- Все били.
- А ты никого не заприметил?
- Никого.
Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил.