Успокоился он так же внезапно, при въезде в Кавайон, чем тоже произвел впечатление на друзей. Был жаркий послеполуденный час – тридцать восемь градусов под платанами, закрытые ставни, ни одного кресла на улице. Стоило машине медленно вкатиться в спящий город, Леруи вытер лоб и ладони носовым платком и аккуратно его сложил. На бульваре Виктора Гюго, где не было ни одного гуляющего, он приветствовал кивком головы завсегдатаев бара «Палас», потягивавших в теньке пастис; можно было подумать, что он не оставил на Крайнем Севере ногу. «Здесь!» – произнес он спокойным голосом, указывая издали на синюю дверь, словно то была мишень, которую он собрался поразить.
Сокдело аккуратно притормозил у тротуара. Леруи пожал обе протянутые ему руки, толкнул дверцу и вышел на своих костылях. Эфраим отдал ему матерчатый мешок и дождался, когда он исчезнет в коридоре. Синяя дверь затворилась.
На дороге к Греноблю машина встала. Сокдело дотолкал ее до края поля и отправился на поиски бензина. Эфраим предпочел продолжить путь пешком.
Вечером следующего дня он добрался до Коль-де-Варез. Звездное небо. Стрекот кузнечиков. Луговой запах, напоминающий о детстве, не такой, как у всех других лугов на свете. Ощущения и воспоминания, сливающиеся в одно чувство. Утрата и обретение себя самого. Ничто не тронулось с места. Все осталось, где было. Родные места. И путь среди звезд. Темная громада гор. Полоса вершин в небесах. Живые и мертвые.
Он остановился у ели, ветка которой достигала его плеча. Он знал, что война не окончена, что она возобновится повсюду, и что он пойдет воевать с присущим ему упрямством, иначе было невозможно. Но думал он и о том, что война – карусель случайностей, что ему повезло выжить, а Бравияр и другие остались лежать на далеких кладбищах. Впервые после Норвегии он оценил это везение, засмотревшись на звездное небо, заслушавшись кузнечиков, вдыхая аромат лугов и высматривая вдали Высокий дом.
Где-то надолго залилась лаем собака. Эфраим посмотрел на свои часы с фосфоресцирующими стрелками: половина четвертого. Он не чувствовал холода, но воздух был прохладен, как трава, касающаяся лица. Скоро наступит день, и долгий хребет гор впитает раньше людей, раньше долины благую весть, что мир сейчас снова затопит светом, как происходило миллионы раз до того, как человек измарал снег, землю, воду, собственную судьбу. Да, но как быть теперь, когда танковые дивизии дошли до Роны? Где найти силы для сопротивления? Что избрать опорой, если не давний дар природы – инстинкт жизни, разлитый среди растений и животных, но не утерянный, усвоенный с колыбели и позволяющий бросать вызов морозам, ветрам, хищникам и черной ночи? Дикарское подношение, жертва, возложенная на языческий алтарь. «Когда я видел на лесной опушке лиса, выходившего на охоту под луной, свободного и гордого зверя, рассчитывающего только на себя, я угадывал в нем частицу моей свободы, моей гордости. Ему жизнь тоже преподносила подарок больше добычи, которую он способен удержать в пасти. Наблюдая из окна своей спальни за полетом клина диких гусей, плача от изумления и умирая от желания узнать, что их гонит, я находился на верном пути».
Он подошел к дому решительным шагом, перебросил через перила свой матерчатый мешок, запрыгнул на террасу, как всегда делал, когда возвращался, тихонько постучал в окошко, чтобы поднять с кровати Бобетту или Армана… а разбудил Элиану, тоненькую Элиану, ждавшую его много месяцев и поклявшуюся выйти за него замуж, когда он вернется из Норвегии. Теперь она прижималась к нему, смеялась от радости, видя его таким сильным и живым, и оплакивала потерянное время.
Глава 14
В противоположную сторону
Теперь придется вспомнить, как ни противно, мсье Альбера, роль которого в этой истории еще далеко не завершена. Весной 1938 года его положение при мадам Гортензии резко пошатнулось, когда к ней в дверь позвонили четверо молодцов в костюмах как у принца Уэльского, в горчичных шляпах с черной лентой и заостренных, как оливки, башмаках. Выпускники чикагской школы, они предложили ему выматываться до полуночи, а на его возражения ответили тем, что наставили на его шелковый бордовый жилет четыре «берреты» с дырчатыми охладителями ствола и двойной гашеткой, какими вскоре вооружились солдаты Муссолини. Не располагая столь же внушительными аргументами, сутенер поспешно поместил свою матушку в приют и покинул город в компании раздражительного попугайчика, прихватив, кроме него, только laguiole с восьмисантиметровым лезвием, флакон концентрированной серной кислоты, короткую дубинку из черного каучука и порошки «Корк» от изжоги.
Любой, как известно, всегда рано или поздно возвращается к тому, что у него лучше всего получается. Мсье Альбер недолго разыскивал страждущие души и вскоре был принят в лучшем обществе одного восточно-французского города, название которого я утаю, чтобы не повредить его репутации. Местная полиция закрывала на его деятельность глаза. Впрочем, бригада защиты нравов положила конец процветанию сводника, и он после долгого судебного процесса оказался в парижской тюрьме Санте. Примерным поведением осужденный Альбер-Клови Ратавэн добился освобождения за несколько дней до Арденнского прорыва 18 мая.
В Париже властвовала весна. На террасах кафе красовались женщины в невесомых цветастых платьях. Продавцы газет выкрикивали последние новости. Петен – вице-президент Совета! Мсье Альбер не интересовался политикой, к тому же ему было не на что приобрести газету. В синем летнем костюме он потел, как улитка, и был сам себе противен.
Короткий визит в квартал Пигаль позволил ясно понять, что ему не под силу потеснить новых хозяев улицы, перенявших, как и южане, американские методы. Он уже полагал, что с его ремеслом покончено, когда столкнулся на бульваре Рошфор с проституткой по кличке Слива, которую он сам обучил профессии десятью годами раньше. Пленительные воспоминания! Что с того, что однажды ему пришлось прижечь ей сигарой живот за леность и непослушание! Слива узнала его не сразу: один глаз, плешивость, яичный желток на пиджаке. Она великодушно привела его в бар на улице Бланш, угостила круассанами и разбавленным пивом и призналась, что рада его повидать, ведь он напомнил ей о глупостях молодости. Однако она задохнулась от гнева, когда он предложил ей возобновить сотрудничество на прежних условиях.
Впервые за всю карьеру Альберу, к которому никто уже не обращался «мсье», пришлось, как клошару, ночевать в метро, на станции Бертен-Пуаре рядом с Центральным рынком, где всегда можно было утолить голод капустными кочерыжками, гнилыми фруктами и объедками из кафе. На следующий день, мучаясь от боли в желудке, он в мерзком настроении потащился на набережную, где старушка, видя, как ему худо, ссыпала ему в ладонь милостыню – несколько монет. Лиха беда начало. Он стал сознательно протягивать руку и скоро смог сам заказать себе сандвич и стакан разливного вина. Несколько работяг за стойкой уверяли, что немцы рвутся к Парижу. Он машинально потащился за какой-то вдовой, шагавшей в сторону собора Нотр-Дам, но потерял ее из виду в огромной толпе на паперти. Что происходит? Благодарственный молебен? Нет, подготовка к чуду!
За неимением бронетанковых дивизий, которых тщетно требовал полковник де Голль, Париж взял наперевес свое секретное оружие: мощи святой Женевьевы, однажды остановившие Аттилу! В присутствии Поля Рейно, Петена и руководителей правительства отряд французских бойскаутов медленно двигался по собору со святой ракой следом за большим распятием и духовенством в мантиях. Сам маршал преклонил колена, когда верующие затребовали с колен помощи от святых Мишеля, Дени, Марселя, Реми, Жанны д'Арк и девы Лютеции, покровительницы Парижа.
На залитой солнцем соборной паперти толпа стоя, но не менее ревностно, подхватила молитву. Несколько женщин лишились чувств. Альбер обвинил в происшедшем слишком тесные, учитывая жару, корсеты и был среди добровольцев, бросившихся расстегивать бедняжкам пуговицы. В мгновения сентиментальной неотложности он всегда становился жертвой самаритянского соблазна, зато не упускал шанс проявить свои недюжинные познания по части дамского нижнего белья.