Новая небесная символика нашла своеобразное выражение в широко распространенной общеевропейской композиции "вознесение Александра Македонского на небо", которая внешне никак не могла быть истолкована церковниками как противопоставление Христу. Тем не менее на диадеме великой княгини 1160-х годов в челе композиции помещен персонаж, напоминающий Александра ("помогающего людям"), а на более поздней диадеме другой великой княгини 1230-х годов на этом месте оказывается уже Иисус Христос во главе основных христианских святых. В конце XII в. композиция "вознесение Александра" помещается уже в закомаре великолепного Дмитровского собора во Владимире. Подобная композиция схематизируется, приобретает массовое распространение в золотом шитье и становится легальной формой культа солнечно-небесного божества. От церковников это потребовало ответа формами того же прикладного искусства: подвесная иконка XIII в. с изображением Христа (уподобляемого солнцу) была снабжена назидательной надписью: "Аз есмь свет!".
Сохранность прадедовских языческих верований в средневековой русской деревне не удивляет нас. По этнографическим материалам XIX - XX вв. мы знаем множество пережитков, идущих из глубины не только веков, но и тысячелетий. Русские крестьяне и смерды XII - XIII вв. оберегали свою веру, откупались от властей особым налогом - "забожничьем" и оберегали свой красочный праздничный ритуал. Десятки древних индоевропейских мифов (иногда в античной, греческой окраске) исполнялись во время зимних или летних святок. "Кощунников", исполнителей мифологических сказаний-кощун, ставших со временем нашими волшебными сказками, народ слушал, как мы видели выше, внимательно и в многолюдстве.
Даже древний обряд трупосожжения, доживший в лесном краю вятичей до времени летописца Нестора ("еже творят вятичи и ныне"), сохранился в южной части вятичской земли (Тульская и Калужская губернии) в пережитках до конца XIX в.: на христианской могиле после похорон разводили огромный костер. Древние погребальные избушки-домовины ("столпы") дожили до начала XX в. В народных былинах, возникших в X - XII вв. в среде полувоенных смердов, почти незаметен христианский элемент. Волхвы, ведуны, волшебники-знахари, "зелейники" (народные фармацевты) и чаровницы применительно к русской деревне упоминаются в источниках (в том числе и в исповедальных требниках, отражавших действительность) вплоть до XVII-XVIII в.
Все это по отношению к крестьянству, хранителю архаичных традиций, не должно нас удивлять. Но город, и особенно аристократические боярско-княжеские круги, очень часто в исторических исследованиях бывает противопоставлен деревне: там язычество ("язык" - "народ"), а здесь, в городе и во дворцах, будто бы полностью господствует давно утвердившееся христианство. Формально - да; построены сотни каменных и деревянных церквей, их ризницы наполнены тысячами богослужебных книг. Все люди крещены еще в младенчестве, хотя кроме христианских имен сохраняют и языческие, под которыми они известны современникам и потомкам. Кто знает киевского князя Василия Андреевича или Пантелеймона Федоровича? А это - Владимир Всеволодич Мономах и его внук Изяслав Мстиславич, вошедшие в историю под своими языческими именами.
Прежние исследователи нередко переоценивали религиозность и верность православию людей русского средневековья. Источники, исходящие из недр тогдашнего духовенства, рисуют иную картину. Напомню её:
"… Мнози ся ленять и зле живуть… не слушая божественных словес, но аще плясци или гудци [скрипачи] или ин кто игрець позоветь на игрище или на какое зборище идольское - то вси тамо текут [идут] радуяся… и весь день тот предстоят позорьствующе [наслаждаясь виденным] тамо". [Когда же нас призывают в храм] то "мы позевающа и чешемся и протягаемся, дремлем и речем: "дождь" или "студено!" или лестно [ложно] ино.
А на позорищех [театрализованных языческих обрядах на площадях] ни крову сущю, ни затишью, но многажды дождю и ветром дышющю или въялици [вьюга] - то все приемлем радуяся, позоры дея [участвуя в обряде] на пагубу душам.
А в церкви - покрову сущю и заветрию дивну и не хотять прити на поученье…" (Гальковский. Указ, соч., т. II, с. 82)
Свидетельство современника очень красочно рисует пустующие церкви и многолюдные языческие игрища в любую погоду. Здесь речь идет о горожанах вообще, но у нас есть данные о том, что полководцы, предводители дружин гадают о судьбе похода и ходят к волхвам и верят их предсказаниям (там же, стр. 68-69). Православные люди лечатся у волхвов, приглашают на дом волхвов и "зелейников", устраивают "сонмища" - консилиумы (стр. 123, 126), а иной раз церковный писатель назовет христианский праздник "сошествия святого духа на апостолов" языческим термином "русалии" (стр. 150).
В XII - XIII вв. у социальных верхов русских княжеств изменилось отношение к церкви и к духовенству. Став частью государственного аппарата и частью феодального класса (монастыри), русское духовенство очень скоро проявило целый ряд отрицательных житейских качеств (чревоугодие, сребролюбие, почти официальное взяточничество, лицемерие и т. п.) и, естественно, утратило свой авторитет "светильников новой истинной веры". Это обусловило снижение авторитета церкви. Появились летописцы, освободившиеся от церковного провиденциализма, объяснявшего все события только проявлением божественной воли. Таков был киевский боярин (в 1160-е - годы тысяцкий) Петр Бориславич, составивший подробную летопись за 1146-1196 гг. В его замечательном труде, известном в более полном виде по выпискам В. Н. Татищева, нет церковных сентенций, нет и следа провиденциализма. Появились открытые протесты против неблаговидного образа жизни духовенства и монахов:
"Мнози бо отшедше мира сего во иноческая и паки возвращаются на мирское житие, аки пес на своя блевотины… обидят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии… святительский имея на себе сан, а обычай похабен"
("Моление" Псевдо-Даниила Заточника князю Ярославу Владимирскому, около 1230 г.)
Тогда же, на рубеже XII и XIII вв., начал проповедническую деятельность Авраамий Смоленский, толковавший церковную литературу народу: "Николи же умолкнуша уста его ко всем - к малым же и к великым, рабом же и свободным и рукодельным". Его комментарии и проповеди принесли ему почтительность народа ("уже весь град к собе обратил есть") и лютую ненависть духовенства, "лихих пастырей", обличенных им. Игумены монастырей и священники повели проповедника, "яко злодея", на княжий двор на суд. "Рыкающие яко волы" игумены стремились "аще бы мощно жива его пожрети". Однако, князь вступился за бесстрашного обличителя.
Ощущая постепенное падение авторитета церкви, волхвы, пользовавшиеся прочным доверием парода и боярства, очевидно слишком откровенно расширили свою деятельность. При том же Ярославе Всеволодиче, когда он княжил в Новгороде, волхвы проявили неосторожную активность:
"В лето 6735 [1227]. Явишася в Новеграде волхвы, ведуны, потворницы и многая волхвованиа и потворы и ложная знамениа творяху и много зла содеваху, многих прелщающе" (Никон, летоп., стр. 94)
Несмотря на то что "мужи княже Ярославли въступишася о них", все волхвы были подвергнуты ауто-да-фе. Конфликты княжеско-боярских кругов с высшим духовенством начались тогда, когда церковь стала прибегать к показному аскетизму и резко вмешивалась в устойчивый, веками освященный дворцовый быт, включавший в себя и древние языческие празднества. Насколько прочно эти прадедовские пиры и братчины были утверждены в праздничном церемониале, мы можем судить по тому, что два праздника, не имеющие абсолютно никакого отношения к христианству, - "новый год" (церковный год начинался 1 марта) и "масленица" продолжают существовать (утратив, разумеется, свою языческую сущность) вплоть до наших дней, а в XIX в. они все еще отмечались, как и во времена Андрея Боголюбского, особой ритуальной по происхождению пищей: "васильевский" поросенок на новый год (день Василия Кесарийского 1 января) и блинами на широкую масленицу. Поэтому церковное запрещение скоромной пищи в тех случаях, когда праздник приходился на постный день (среду или пятницу), вызвало крайнее недовольство князей и аристократии таким излишним ригоризмом митрополита и части епископов. Возникли споры о "мясоядении", с которыми современники иногда даже связывали войну 1169 г. против Киева. Споры о мясоедении, о праве на языческие традиции поддерживались некоторыми епископами. К ним относился Федор Суздальский, племянник упомянутого летописца (а может быть, и автора "Слова о полку Игореве"?) боярина Петра Бориславича. Его характеризуют как смелого человека, не боявшегося "ни князя, ни боярина". Федор был "телом крепок зело ("аки дуб") и язык имея чист и речь велеречиву и мудрование кознено…" О нем, как о французском Роберте Дьяволе, недоброжелатели говорили, что он "от демона"; "инии же волхва его глаголаху" (ПСРЛ, X, 240). Митрополит не простил ему заступничества за прадедовские обычаи, он был оклеветан и казнен в Киеве.