Славкин конь, пасшийся неподалеку, поднял голову и вопросительно поглядел на хозяина. Боевой конь-четырехлетка хузарских кровей, взятый жеребенком и обученный самим Славкой по всем правилам степной воинской справы, угадывал желания и чувства хозяина не хуже, чем овчар-волкодав – желания пастуха.
Сторожем конь тоже был не худшим, чем пес, да и волка мог бы стоптать, если бы тот по глупости сунулся к боевому коню. Однако натаскивал Славка своего мышастого тонконогого жеребца не на четвероногих разбойников, а на куда более опасных – двуногих. Вернее, шестиногих, потому что в Степи конь и человек – нераздельны.
Сейчас враг был слишком далеко, чтобы конь его почуял, поэтому встревожился жеребец лишь потому, что забеспокоился его друг-хозяин.
– Умница, Улька! – похвалил Славка девушку, оглядел ее еще раз, такую красивую и желанную, с полураспущенной косой, синими глазищами и такими чудесными изгибами и выпуклостями, которые лишь мгновение назад жили-текли под Славкиными ладонями… Оглядел, вздохнул… И поднял с земли свой сапожок с острым носком и мягким голенищем из тонкой кожи, с торчащей из кармашка рукоятью ножа и справным каблучком, чтоб удобно упираться в стремя.
Конь, увидев, что хозяин обувается, подошел, толкнулся головой в Славкино плечо.
Славка потрепал его ласково, надел рубаху, надел стеганку, затянул шнурки, проверил, ладно ли села, достал из переметной сумы пахнущую маслом кольчужку, надел и ее, повел плечами, встряхнулся, чтобы бронь легла как надо…
Улька, которой одеться – всего-то оправить сарафан да подпоясаться, смотрела на него с тревогой.
– Ты чего? – спросила она, глядя, как Славка облачается в бронь. – Драться, что ли, собрался? Бежать надо!
– Надо, – согласился Славка, наклонился, поцеловал девушку в мягкие губы, выпрямился и натянул на голову проложенный изнутри мягким войлоком и обмотанный сверху тканью (чтоб меньше грелся на солнце) круглый, с прорезями наглазников варяжский шелом. – Беги, моя ладо, тут недалече.
– А ты? – с беспокойством спросила девушка.
– А я туда сбегаю, – Славка кивнул в сторону дымной полоски. – Там – городок касожский стоит. Гляну, чего там такое. – И добавил, чтоб не волновалась: – Если опасное что – я у касогов укроюсь. Там застава крепкая. Все будет хорошо, ладо моя! Не первый раз, чай!
Улька глянула на Славкино лицо – и увидела уже не румяного рослого парня, милого дружка, а – воина.
Сердечко ее забилось чаще: прежде она не видела Славку в полной воинской зброе. Ульке даже не поверилось, что этот грозный воин только что гладил ее ноги, а она отталкивала его, не позволяя трогать то, что трогать нельзя.
Улька поняла, что, если бы этот воин захотел ее, она бы не посмела противиться. И уже не посмеет…
Поняв это, Улька зарделась, позабыв на миг даже о близкой опасности.
– Беги! – скомандовал Славка, легко взлетая в седло и движением колен поворачивая коня.
И Улька проворно припустила по травке, мягкой еще, не успевшей превратиться в колючую щетку под жарким летним солнцем, – только босые ножки замелькали.
Славка проводил ее взглядом, понял, что добежит (до городища – рукой подать) и своих предупредит заодно, и двинул коня навстречу степной напасти.
Поселок касожский встал на краю Дикой Степи девять лет назад. До того ясов и касогов повоевал Святослав, но проявил милость: кто не хотел платить Киеву дань, мог безвозмездно сесть на киевском порубежье. Считались они княжьей русью,[6]но дани не платили. Их дань – землю киевскую сторожить.
За девять лет касоги отстроились, умножили стада, обзавелись холопами, чтоб пахать добрую степную землю. Сами-то горцы к пашне непривычны. Жили сторожко, за двойным частоколом, посреди городка – сторожевая вышка, с которой глазастые касожские мальцы поочередно озирали степь.
Теперь от вышки тянулся густой хвост дыма, ворота были затворены, а на стене бдили стрелки. Печенегов они видели так же ясно, как и те – их. Внезапного наезда не получилось.
Раньше степняки на городища не лезли. Коли не удавалось застать врасплох, сразу уходили. В последние годы правобережные владения Киева ушли глубоко в степь, укрепились городищами, сторожевыми вышками да пограничными сторожами, так что налететь внезапно, как раньше, в дедовские времена, у печенегов не получалось. Да и Святослава боялись. Этот мог в отместку за дерзкий налет выследить и настичь главную орду, огромный степной город на колесах, вырезать всех мужчин, забрать стада и прочий скарб, женщин с детьми увести в рабство. Был род – и не стало. Тут трижды подумаешь, прежде чем наехать.
6
Пожалуй, здесь следует уточнить, что именно понимается под термином «русь» в описываемое время. В узком смысле это еще не народ, а, если можно так выразиться, «подданные» князя киевского. А территориально «русь» можно определить как часть приднепровских территорий в среднем течении Днепра (довольно обширных и плодородных), непосредственно, а не опосредованно (как, например, Новгород или Полоцк) подвластных киевскому князю. Разумеется, существует множество версий (очень противоречивых) происхождения этого слова. И о том, откуда взялись сами русы. В частности, первый из «русов» – князь Рюрик. Вот уж где широчайший простор для всяческих научных гипотез. Кто-то (в частности, весьма уважаемый мною Г. В. Вернадский) пытается выдать Рюрика за датского конунга Рорика из Ютландии, кто-то выводит русов из германцев. Некоторые историки даже предполагают, что первый и главный «рус», князь Рюрик, – это вообще вымышленная фигура, а «летоисчисление» русов начинается с Игоря Старого, вовсе не являвшегося сыном Рюрика. Однако «независимые» источники, например Константин Багрянородный, писавший о том, что ежегодно в ноябре «архонты» выходят из Киева вместе со всеми русами, чтобы взимать дань со славянских племен, позволяют с большой долей вероятности предположить, что русь – это не коренные обитатели Приднепровья (как, например, поляне), а именно чужеродные властители. Хотя поляне несомненно были первыми, кто стал отождествляться с «русью», когда слово «Русь» стало определением государства. Недаром в «Повести временных лет» особо указано, что поляне теперь «…зовутся русь».