Все это было Тане и понятно, и радостно. Но она как-то увидела его замершим, замолчавшим, он сидел, забившись в угол, и курил, ни слова не говоря. Она тоже не стала с ним заговаривать, отошла, глотая собиравшиеся в горле комочки. Он же вдруг сам повернул к ней хмурое лицо.
– Я бы уехал с тобой отсюда. Да вот подумал: как же уехать? Ни денег на дорогу нет, и уехать некуда… Чего-то устал я сегодня.
– А мы с тобой завтра выходной устроим, – улыбнулась она, хорошо понимая, что дело не в усталости, что вот эти минуты, когда он будет погружаться во внезапную тоску, станут повторяться все чаще и чаще.
Следующим утром Таня столкнулась возле магазина с Арнольдом Арнольдовичем Сапуновым. Привезли полный грузовик товаров, и Арнольд Арнольдович почему-то сам следил за разгрузкой: наверное, было что-то дорогое в хорошо упакованных коробках. Он широко стоял у дверей в подсобку, и коротких сильных рук его едва хватало, чтобы сцепиться за спиной. Рук не было впереди, а значит, не было у него и намерения подать кому-то руку. Он хмурил толстое в глубоких складках лицо, и посреди этой мясистости еще теснее становилось острому тоненькому носику и близко поставленным глазкам. Нахмуренность его была основательна и непреходяща, словно когда-то задумался человек крепкой хозяйственной мыслью, и она навсегда поселилась в нем, не давая продыху. Арнольд Арнольдович окликнул Таню, отвел чуть в сторону, заговорил не столько строго, сколько внушительно, как говорил бы взрослый подростку, за которым нужен глаз да глаз:
– Ты, подруга, Витька в серьезное не тяни.
Таня от неожиданности вскинула брови, растерянно замямлила:
– Что это ты решил о Витьке позаботиться? Тебе не все ли равно, что мы с ним?
Синеватые губы Арнольда Арнольдовича, мелкие, тонкие, будто чужие на суровом массивном лице, чуть тронулись улыбкой, но сказали жестко:
– Ты меня, бабонька, не поняла… А будет так, как я скажу. И только так. Он мне все ж таки не чужой.
– Надо же, вспомнил! – наконец закипела Таня. – Иди ты знаешь куда со своими советами!.. – Договаривать не стала, злобно развернулась, пошла от него. Но он ее вернул одним только словом, на то и был он Арнольдом Арнольдовичем:
– Стой… – и в этом слове обнажились такие темные, страшные глубины, что Таня с испугу замерла, а потом и вернулась к нему мелкими шажками. Но Арнольд Арнольдович, вместо того чтобы ругаться дальше, вдруг помягчел, даже посмеялся немного:
– Ты подумай: какая ты невеста? Тебе сколько стукнуло?
– Все мои… – слабо ершилась Таня.
– А он сопляк совсем. Пусть он хоть с кем и хоть как, чем бы дитя ни тешилось… Но серьезно парню мозги не мути. Я тебе сказал и повторять не буду. Мне это не нравится. Не нравится… Понятно тебе? – Таня, насупившись, молчала. Он смотрел на нее давяще, тяжело, повторил, повышая тон: – Понятно?
– Что там понимать… – вымолвила она.
Он пошел к магазину. Она же, взвинченная, трясущаяся – мысли ее заметались – и не зная, как возразить, чем хотя бы зацепить его, выкрикнула ни с того ни с сего:
– Брат, брат, а ты бы помог ему хоть раз.
– Чем? – Он обернулся, крохотные черные бровки его совсем близко сошлись к переносице. – В постели подсобить?
Грузчики засмеялись за его спиной.
– Скупердяй ты, Арнольдыч…
Тогда он решительно вернулся, Таня сжалась.
– А он что, больной или старый, или он голодает?.. Я почему ему должен помочь? Почему я, а не он мне, мне уже пять десятков скоро, у меня артрит, а он здоровый лось. – Арнольд Арнольдович был возбужден, таким Таня ни разу не видела его. Он говорил громко, и грузчики перестали работать, смотрели в их сторону. – У меня родных сестер две штуки да еще родители старые и больные в Южно-Курильске… Он бы мне помог…
– Родителям-то помогаешь? – встрял непослушный Танин язык.
Арнольд Арнольдович замолчал, стал свиреп, губы его побелели, и Таня совсем перепугалась: вдруг теперь и ударит. Но он и на этот раз сдержался.
– Это ты-то мне о родителях, стерва приблудная?.. Да что я с тобой болтаю тут. Кыш отсюда! – Он нависал над ней, мордастый, плотный, готовый раздавить. Таня медленно развернулась и вяло поплелась, все еще втягивая голову в плечи, услышала за спиной неразборчивый говор Арнольда Арнольдовича и хохот грузчиков.