Но было и другое. Она стояла в дверях, и он догадывался, что лицо ее мокрое: не видел, за ее спиной горел свет, и ему с темной улицы не было видно. И она вовсе не орала на него, а тихо и жалобно выстанывала:
– Семён… Я прошу, Семён… Не надо нас так пугать… – А у живота ее – дочка, прижалась к мамке спиной, но ее тоже с темной улицы видно не было. Подмораживало – он услышал, как хрустнуло под ногой, но снег еще не лег на землю, а значит, был, наверное, декабрь – самое начало постоянных морозов на Кунашире. Он отвернулся от них и пошел к сараю, на ходу переламывая ружье и вставляя в верхний ствол патрон.
Она знала картинность его выходок, и он знал, что картинен и вычурен до пошлой театральности. Но оба также знали, что в картинности этой и ради картинности, рисовки, ради того, чтобы потом не выглядеть перед ней идиотом, он и правда может нажать на спусковой крючок. И вдруг он увидел перед собой дочку, и что-то мямлила она. Что она могла промямлить? Что там мамка быстро внушила ей? Его не это потрясло, а то, что она на десятиградусном морозе стояла босая, в ночной тонюсенькой рубашечке на голом тельце. Он бросил ружье в открытую дверь сарая, схватил дочку на руки.
Да, он с годами, с одной стороны, становился грубее и проще, забывал все, чему учился когда-то, но, с другой стороны, постигал глубину и мудрость бытия, которое может быть доступно, наверное, только через такие вот непосредственные соприкосновения с миром. И мудрость умудрялась сочетаться в нем с совершенной дикостью. Он с течением времени все больше обретал свойство выхватывать суть людей – не всех, кто-то и ускользал от него. Но порой он мог видеть даже детей, и от этого его коробило, он содрогался: перед ним был чистый ребенок, а он видел наперед его взросление и тот темный груз, каким обрастет его душа.
У Бессонова вообще развился редкий дар ощущать людей как множество, не то чтобы ощущать общество, а именно живое и, главное, понятное и близкое множество как одно целое, которое способно твою единичность развернуть и продлить в других. В городе такое было бы недоступно. В городе разрозненность и замкнутость каждого в себе и всеобщая замкнутость в толпе хоронила искренность людей. Что такое толпа, он хорошо знал, он чувствовал не безликость ее, а, скорее, лишенность, ущербность; в толпе сколько ни всматривайся в отдельные лица, они не держатся в памяти – лица на улице не превращаются в личности, ведь улица – не тайга, не пустыня, не море, не остров, которые обрамляют и дополняют человека. И твоя вселенная в толпе остается одной-единственной на всю вселенную. На острове границы подтаяли, и душа человека вытекла наружу, в мир, и мир втек в человека, который мог отныне делать что хотел: мог посмеяться, мог напиться и поплакать или подраться-набить-получить в морду; и он знал, что все заодно с ним – или против него, но все равно с ним, и никто не останется в стороне, за стеной, его поддержат, с ним порадуются и его осудят, обматерят, но и осудят как своего, прошушукают по закоулкам как о своем. Это и есть человечество, вот оно: Эдик Свеженцев, Серёжа Ткачук, Жора Ахметели, Андрей Инзура, Вася Блохин, Коля Крайбель, Игорёк Никитенко, Мария Рыбакова, Таня Сысоева, Лена Колесникова…
Бессонов на острове увидел людей, стекшихся сюда со всей огромной страны и перемешавших национальный вопрос в полную бессмыслицу: русские, западные белорусы, украинцы, евреи, татары, грузины, немцы… – все, кто осел на Курилах после сталинских высылок. Доживали свой век мобилизованные партией и бывшие полицаи, беженцы послевоенного потока, спасавшиеся от материковского голода. И на это разнонародье, уже состарившееся и большей частью вымершее, наслаивались не менее пестрые массы их потомков и последующей верботы шестидесятых-семидесятых-восьмидесятых: искателей счастья, денег и приключений, врожденных путешественников и куркулей, авантюристов и мечтателей, скрывающихся алиментщиков и беснующихся алкоголиков – все отпрыски государства.
И каждый, кто ступал на острова, еще одержимый предрассудками вчерашней родины, скоро растрачивал самобытность без пользы и вливался в странное новое племя курильчан. Десятки культур рождали нечто, не регламентируемое традициями, шумливое, сваленное в общую кучу из разных малостей. Здесь никто не помнил, кто завез на остров еду манты: татары, евреи или кавказцы; кто изобрел свиной сальтисон и печенье «Хворост». Две тетки на свадьбе своих чад толклись у входа в дом, когда молодых привозили из сельсовета: одна совала под нос дочурке символический каравай хлеба, чтобы та первая куснула мякиша крепкими кривыми зубами и тем самым завоевала первенство в новой семье; другая с тем же тайным умыслом, ничего не зная про хлеб, подталкивала костлявенького сынка с перхотью на черном пиджаке к символическому блюду, положенному на пороге, чтобы тот шагнул через него первым.