Я долго собирал по берегу растоптанную одежду. Кое-как добрел до флигеля – в глазах пылали факелы и бились под ветром бесовские гривы. Дьяволица на черном коне призывно улыбалась.
Глава 4
Сорока на виселице
В одном стойбище пропала девушка. Спустя год она вернулась с ребенком на руках. Она рассказала, что ее увел сорк и жил с нею, как муж. Шаман осмотрел ребенка и назвал его Соркиле, «медведь-человек». Он был как человек с виду, но в нем жила душа сорка. Он не говорил, но мог зубами задрать оленя, и дети боялись его. Когда он возмужал, то стал как медведь и ушел в тундру. После он украл женщину. Среди людей изредка попадаются потомки Соркиле, но отличить их дано только шаману.
Заснул я только под утро. Сквозь вязкую дремоту слышался стук, дробный, торопливый. Я был болен, виски разламывало, но настырное постукивание в конце концов взбесило меня. Накинув вчерашний черный плащ на голое тело, я отпер дверь. На пороге стоял напудренный слуга в ливрее. Он испуганно взглянул на мою татуированную грудь, но тут же вежливо доложил, что меня ожидают к завтраку, но если я плохо себя чувствую, то он доставит завтрак в постель.
Я оделся и в сопровождении лакея отправился завтракать. За ночь по-осеннему похолодало. Мы церемонно шли по аллее под равнодушными взглядами мраморных богинь и героев, мимо беседок и кукольных «чайных» домиков, прудов с лебедями, к настоящему ампирному особняку века эдак девятнадцатого.
Сквозь цветные витражи сочилось блеклое разреженное солнце. Букеты прощально-ярких астр украшали белую с золотом обеденную залу. Мраморный пол блестел как полированный лед. Пахло утонченными яствами и накрахмаленным льном. Весь небольшой двор Дионы был в сборе: Абадор, томно-бледный, в белом костюме, мрачная, опухшая от слез Лера, в скромном клетчатом платьице с отложным воротничком, вчерашний комический толстяк с рыжими всклокоченными волосами, крупный мужчина с неподвижным рыбьим взглядом и монументальной выправкой, должно быть, начальник охраны, а также я, свежеиспеченный личный доктор.
Премьер-министр, заплаканная инфанта, шут гороховый, начальник королевской гвардии, а также придворный маг и алхимик сонмом малых планет толпились вокруг царицы, главного светила маленькой Вселенной. Не хватало только жреца или первосвященника, но, как показали дальнейшие события, он не замедлил явиться.
Диона была ослепительна, в строгом платье из коричневого шелка, отделанном темным блестящим мехом, вновь безупречно причесанная и свежая. Она сдержанно улыбнулась мне и указала на свободный стул. Я сел рядом с ней, чувствуя внутреннюю дрожь.
Эта женщина была слишком красива, чтобы я был спокоен рядом с ней, и слишком утонченно развращена, чтобы так улыбаться после всего, что я видел. Она делала все, чтобы я забыл ночь и поверил ее сияющей коже, губам, похожим на розовые лепестки, ее глазам, которые при свете дня оказались синими, ясными и глубокими, как полуденное летнее небо. Разве она не хозяйка, не госпожа, пригревшая бездомного фокусника из праздного любопытства? И разве не вольна она развлекаться так, как ей заблагорассудится?
– Как почивали, маэстро? – вкрадчиво осведомился Абадор.
– Спасибо, отменно.
– Что приснилось на новом месте? Эти сны обычно сбываются… Обратите внимание на эту гнусную рожу, – Абадор глазами указал на рыжего, не в меру упитанного субъекта, увлеченно уписывающего цыпленка.
За ворот его рубашки был заткнут кусок длинной скатерти. Отставив в стороны мизинцы, похожие на сардельки, он ловко орудовал серебряными приборами, разделывая сочную тушку с мастерством шеф-повара.
– Не правда ли, он очарователен? Это Гервасий Котобрысов, скоморох. Его задача смешить наших царствующих особ.
Котобрысов обсосал тонкую косточку и возвел к потолку раскосые, как у тунгуса, глазки, словно посылая благодарение. Он был прирожденный клоун, ему можно было и помалкивать: публика и так веселилась над ним.
– Да, я шут… Я циркач, так что же! – запел он недурным баритоном и подмигнул мне неожиданно печально. – Я репейник в хвосте лошади прекрасной Дионы, я ее хриплый бубенчик, я бедный Йорик, но верю, что и надо мной прольется светлая слеза…
Его темные глазки-щелки заискрились. Почти не меняя выражения толстого лица, Котобрысов смотрел по сторонам то вопросительно-умильно, то восторженно и беспечно. Он знал о неотразимости своего обаяния и широко расточал его, наслаждаясь властью, которая даруется лишь немногим великим артистам. Все, что говорил Котобрысов, было проникнуто каким-то особым обаянием и свежестью, словно он только что выдумал эти удивительные, редчайшие слова. Толстяк был украшением этого позднего завтрака.
– Мудрец Аристипп имел дочь, – начал он одну из своих удивительных историй, которые бог весть где выуживал и непонятно зачем сохранял в памяти. Но стоило ему достать на свет очередную, потертую временем басню и она начинала играть, как только что отчеканенная монета.
– А как ее звали? – оживилась Лера.
– Похвальное любопытство. У гречанок самые красивые имена: Лаида, Ксантиппа, Фиано. Нашу подругу звали Арета.
– Не очень-то красиво… А дальше что?
– Арета была скромна, сдержанна и аккуратна. И все это благодаря тому, что отец держал ее в ежовых рукавицах, воспитывал в строгом аскетизме и даже в некоторой бедности, несмотря на то, что Аристипп был довольно состоятельным человеком, но единственной приличествующей роскошью он считал знания. Как-то один александрийский купец привел к Аристиппу своего сына, дабы сделать из него философа. Аристипп запросил неслыханную сумму. Отец юноши был повергнут в отчаяние и воскликнул: «Ты с ума сошел, старикашка! Да за эти деньги я могу купить раба!» «Купи, кто тебе не дает, – ответствовал Аристипп, – их у тебя будет двое…»