Сейчас хочется поговорить о другом. Многие авторы – особенно из числа публицистов – видят в русском двоеверии нечто неповторимое, единственное в своём роде. «Неоязычники» похваляются – вот какое живучее наше, русское язычество, не чета иным-прочим.
Православные – и в особенности православствуюЩие – видят в этом повод ещё раз похвалить русскую церковь – вот, мол, какая она добрая, терпимая, внимательная к национальным традициям и истокам, не то что злые-плохие католики.
Наконец, западники-либералы нашли в этом очередной недостаток «отсталой» России, в который её можно в очередной раз, компенсируя собственную неполноценность, сладострастно ткнуть носом: «Какие дураки эти глуповские мужики!»
Особенно отличился этим некий Андрей Буровский в своей, в рекламном «соавторстве» с «королём русского боевика» А. Бушковым [4] книжке «Россия, которой не было – 2. Русская Атлантида».
Целая глава в этой книге называется «Московское православие» и живописует все «ужасы» погрязшего в двоеверии русского народа, противопоставляя его христианнейшим европейцам и, в частности, жителям Западной Руси.
По чести сказать, по прочтении опуса Буровского мне стало – непривычное чувство! – обидно за русское православие. Придётся выступить в новом для себя качестве его защитника и расставить всё по своим местам. И не для того, чтобы спорить с Буровским. С Буровским спорить очень трудно.
Трудно спорить с человеком, гордо подписывающимся «кандидат исторических наук» и заявляющим, что князья-мученики Борис Ростовский и Глеб Муромский «жили в Галиче» (с. 17), «задвигающим» Святослава Храброго из X века в IX, делая его современником Кирилла и Мефодия, да ещё и приписывая ему желание перенести столицу в сожжённый ещё его матерью Ольгой Искоростень, который к тому же отчего-то расположен не на своём законном месте – на впадающей к западу от Киева в Припять речке Уж, а «на Дунае» (с. 87).
Трудно спорить с человеком, подписывающимся «доктор философских наук» и приписывающим христианам какую-то жуткую ересь в стиле «нью эйдж» о благодати, которая-де создавалась (!!!) «святыми людьми за тысячелетия и века» (с. 307).
А я-то, нехристь, в простоте своей полагал, что благодать от Бога исходит…
Или вот ещё удивительное открытие из религиозной области: «бесов видят как раз люди, упавшие ниже обычного человека; те, кто становится «достоин» лицезреть как раз тех, кого мы обычно не замечаем» (с. 295).
Значит, многочисленные рассказы о явлениях нечисти святым – свидетельство того, что святые «ниже обычного человека»? Я уж не напоминаю такому, прости господи, христианину, Кому являлся сатана в Новом Завете.
С человеком, именующим себя «безнадёжным клерикалом» (с. 385), т.е. сторонником церкви и духовенства, и буквально в той же фразе утверждающим, что бог (!) помог мастеру Аюдогощинского креста обойти церковный запрет и сделать «надпись на кресте, хулящую официальную церковь» (никакой хулы на церковь на Людогощинском кресте нет, ну, да оставим это на совести Буровского – вдруг она у него всё же есть!).
Утверждающим, что Новгород – опровержение мысли, «что православие не может освятить демократию, противоречит ей» (с. 384), и через страницу простодушно радующимся, что «Новгород был рассадником ересей для всей Руси» (с. 386).
Да уж, как «клерикал» Буровский и впрямь безнадёжен!
Доктор философских наук мало, что не видит прекрасно известную полуграмотным крестьянам позапрошлого века разницу между юродивым и бесноватой кликушей (с. 299-300); он ещё и утверждает, что юродивый – это-де строго «московитское явление, лишь позже распространившееся на всю многострадальную Россию».
Словно в знаменитой книге Костомарова о «севернорусских народоправствах» не посвящена целая глава новгородским и псковским юродивым; словно не выходила в 1994 году в Москве замечательная книга С. А. Иванова «Византийское юродство»; словно Михаил Афанасьевич Булгаков, которого Буровский постоянно цитирует в эпиграфах, из пальца высосал в «Кабале святош» католического юродивого времён «короля-солнца», «полоумного во Христе» Варфоломея.
Не знаешь, что это – фундаментальное невежество или столь же потрясающее лицемерие; в книге Буровского хватает и того, и другого.
Ну чего, например, стоит выдать такой пассаж: «довольно-таки опасно самим решать, какой способ исповедания христианства правильный, а какой – нет» (с. 156), а потом, на протяжении многих страниц этим и заниматься, попрекая «московитов» неправильностью их христианства.
Более же всего невозможно спорить с Буровским из-за откровенной раздвоенности его стандартов.
Когда «московиты» считают европейские страны «нечистыми» (с. 316-321) – это признак дикости и отсталости Московии, а когда европейцы называют Московию Тартарией, «Тартаром, страной чертей» (с. 121), – это признак дикости и отсталости… Московии.
И мне, признаюсь, читатель, решительно не понять, почему нужно скорбно драматизировать судьбу прячущихся в леса от закованных в железо «крестителей» эстонских и латышских язычников (с. 156) и презрительно посмеиваться (с. 292) над язычниками русскими, загнанными в чащобы ровно теми же самыми обстоятельствами?
Не для спора с Буровским и не ради в общем-то безразличного пишущему эти строки престижа православной церкви, но просто ради истины обязан возразить.
И основанием для возражения являются книги в основном западных авторов – «История языческой Европы» Н. Пеннинка и П. Джонс, «Феномен ужаса в западной культуре» Жака Делюмо, изданный у нас под бульварным заголовком «Ужасы на Западе», знаменитая «Золотая ветвь» Джеймса Фрезера.
Одним из признаков тотальной отсталости московской церкви Буровский отчего-то считает то, что «католический мир пережил ожидание конца света в 1000 году… Православные на Руси ожидали конца света в 1492 году – в 7000 году от сотворения мира…
Вот вам пример, когда на Руси в 1492 году происходило то же самое, что в Европе в 1000-м. А ведь 1492 год – это время открытия Америки [это-то тут при чём? Ну, никак либералу не прожить без своей любимой страны. – О.В.]. Время, предшествующее Реформации» (с. 300-301).
Уж и не понять, отчего ожидание конца света есть признак Средневековья и дикости? Может, тогда к таковым следует отнести веру в сам конец света? В Страшный суд? В бога, наконец?
Но ведь Буровский, кажется, хочет казаться христианином и даже искренне считает себя таковым (ещё один случай «самоопределения»).
Дело, однако же, в фактической стороне вопроса. Умберто Эко, историк средневековой литературы, в своём знаменитом романе «Имя розы» щедро рассыпает по страницам приметы ежедневного ожидания конца света: «И вот наконец подходят антихристовы сроки… Какого зверя? А, Антихриста… Он скоро явится. Тысячелетие исполнилось, и мы ждём зверя».
Действие романа происходит в богатом альпийском монастыре XIV века. Роман, пусть и написанный учёным-медиевистом (т.е. знатоком Средневековья), остаётся романом.
Обратимся к научным данным. Вот, что пишет Ж. Делюмо:
«Исторические исследования опровергают легенду об ужасах однотысячного года, которая была основана на немногочисленных текстах, причём составленных позже… Те страхи, которые испытывали европейцы в XIV-XVI вв., приписывались современникам Оттона II.
Историки единодушны в том, что в Европе, начиная с XIV века, нарастает и распространяется страх конца света. В обстановке общего пессимизма, как физического, так и морального, в 1508 году в Страсбургском соборе проповедник Гейлер обратился к народу с призывом “спасайся, кто может”… никогда ещё не было так много верящих, что трубы Судного дня уже протрубили, как в период 1430-1530 годов.
Некоторые представители духовенства дошли до того, что организовывали публичные дискуссии на тему Страшного суда и о признаках его приближения, например, в Кёльне в 1479 году».
Точно так же несостоятельны любые другие обвинения «безнадёжных клерикалов» московской церкви в «отсталости».