Тюлень, приобретший теперь белый цвет, напоминал межу на песке, границу невидимой зоны.
— Еще два осталось, — сказал молодой.
Пожарные бросили мешок с известью в кузов полуразвалившегося грузовичка и уехали к югу.
— А кто это там идет? — спросил я. Мужчина в зеленой куртке приближался к нам быстрым шагом.
— Я не взяла очки. Я ничего не вижу дальше десяти метров, — сказала Анна.
Но, как выяснилось, он спешил не к нам. Он прошел в стороне, не заговорив с нами и даже на нас не взглянув.
— Кто-нибудь из участников конгресса?
— Зуньига, — сказала Анна. — Он переводит французские романы для испанских издательств.
— А куда он так торопится, интересно? От кого-нибудь убегает?
Не сговариваясь, мы решили последовать за ним. Вскоре мы поняли, что он ни от кого не убегал; он гнался за человеком, который в пятидесяти метрах от нас сейчас приближался к маяку.
Мы ускорили шаги, хотя ветер дул нам в лицо. Изредка мы погружались по щиколотки в слой водорослей. Мне в туфли просочилась вода, вызвав озноб во всем теле. У подножия маяка Зуньига догнал Наума.
Он окликнул его, чтобы тот оглянулся. Они были так заняты друг другом, что не видели нас. Они были одни в целом мире.
Зуньига произнес несколько слов на языке, которого я никогда не слышал, но который имел отдаленное фонетическое сходство с древнегреческим. Наум сделал несколько шагов вперед, с таким видом, будто тот, другой, его оскорбил, и надо было его ударить. Он прикрыл ему рот своей рукой.
— Вы хотите продолжать после всего, что произошло?
Ветер доносил до нас их голоса вместе со зловонием водорослей.
— Я ждал ответа! — крикнул Зуньига с отчаянием в голосе. Его тон сменился на просительный: — Я ждал, что вы мне подскажете, как избавиться…
— Замолчите!
— Я не могу перестать думать. Вы мне обещали совсем Другое.
— Я ничего не обещал, — сказал Наум, с силой оттолкнув собеседника, как если бы этот человек вызывал у него не только злость и досаду, но и отвращение.
Зуньига сделал шаг назад. Он едва не упал на неровную каменную землю.
— Не подходите ко мне. Не разговаривайте со мной. И чтобы вас даже со мной не видели.
Гигантскими шагами Наум удалился к отелю. У Зуньиги был такой подавленный вид, что я просто был вынужден подойти и спросить, хорошо ли он себя чувствует. Вначале он меня не услышал. Потом с изумлением посмотрел на меня и ответил, что да, он чувствует себя прекрасно.
— Я не хочу больше гулять, — сказала Анна. — Вернемся в отель.
Мы шли в молчании. В старые времена мы ходили в кино два-три раза в неделю. Когда мы выходили из кинотеатра, мы не обменивались ни единым словом, и только спустя пару часов, когда картина уже начинала стираться из памяти, мы ее обсуждали. Мы о ней говорили. Говорить надо лишь после долгого молчания. Тогда разговоры имеют смысл.
Зуньига стоял на том же месте, где, его оставил Наум, лицом к ветру — он разговаривал сам с собой, о чем-то просил, и ветер ему отвечал.
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
APLEVEIN[16]
Тот, кто погружается в сферу языка, может смело сказать, что для него не существует аналогий ни в небе, ни на земле.
XVI
— Почему все шепчутся за моей спиной? Думают, что мое выступление — это ярмарочный балаган, потому что я привез с собой пациента?! Легко говорить об отсутствующих — расписывать эффективные методы лечения, примененные к больным, которые находятся в тысяче километров отсюда. Девяносто процентов историй болезней, о которых я знаю, это — научная фантастика. Психиатрическая фантастика.
Наум ответил не сразу. Он смотрел на Бланеса, как если бы он не искал адекватный ответ, а с усилием вспоминал, кто его собеседник. Потом он сказал тихим голосом:
— Я читал ваши первые работы, доктор. В «Неврологии и переводе» есть очень смелые идеи, которые если и не были тщательно выверены, то заставляли задуматься. С того времени вы сохранили былую смелость, но где вдохновение? Вы подменили теорию зрелищем.
— А почему медицина не может быть зрелищем, если это достойное зрелище?
— В науке концепция зрелища противоречит концепции достоинства.
— В медицине всегда было что-то от театра. Вспомните о публичных вскрытиях, которые проводились в анатомических театрах на глазах у публики, заплатившей за вход. Вспомните об истериях Шарко.[17] Сегодня единичные демонстрации процесса лечения — это епархия знахарей и святош. Медицина превратилась в безличную практику таинства. Вместо наших знаний мы выставляем напоказ наши инструменты. Но почему я, профессиональный врач, должен слушать критические замечания… — он умолк на мгновение, подбирая слово пооскорбительнее, — …какого-то лингвиста?
— Пойдемте в зал, доктор Бланес, — прервал его Кун. — Пора выступать.
Переводчики начали собираться в салоне «Княжество», где раньше мы еще не проводили своих заседаний. Наум задержал меня в холле.
— Я был участником стольких конгрессов, что уже перекрыл свою квоту ханжества. Пойдем выпьем кофе, вспомним старые времена, обменяемся домыслами и выдумками, вместо того чтобы выслушивать весь этот бред.
Я все-таки предпочел послушать выступление Бланеса.
Мигель не решался подняться на сцену, и врачу пришлось тащить его за руку. Представляя докладчика, Кун был исключительно тактичен, рассказал о трудах доктора, напомнив, что Бланес был одним из первых в стране врачей, кто изучал связь между заболеваниями мозга и переводческой работой; он умолчал о последних скандалах, закончившихся временной приостановкой членства Бланеса в Союзе невропатологов.
Мигель сосредоточенно рассматривал стол, стакан с водой, лица зрителей, дубовые паркетины пола.
— Я видел различные типы повреждений разума, — начал Бланес. — Я видел людей, которые теряли память, обоняние, восприятие своего тела, которые уже не могли разграничивать сон и бодрствование. В госпитале «Серебряное море» я пользовал одного больного, который, по его словам, слышал голос умершей жены. Я проверил его слух, воспринимавший эти несуществующие звуки. Я видел восемнадцатилетнего юношу, который пытался пройтись по стене, потому что был твердо уверен, что это пол. В одном приюте в пригороде Монтевидео старая учительница слышала звонок одного тона каждый раз, когда видела красный цвет, и звонок другого тона, когда она смотрела на что-то зеленое. Старый морской волк — девяностолетний итальянец — отказывался смотреть на падающие с деревьев листья, потому что на каждом из них видел лицо своего умершего товарища. Я имел дело со случаями исключительными, но ни один из них не сравнится с казусом Мигеля.
Его пациент рассматривал лица присутствующих — пристально и внимательно.
Мигель, объяснил Бланес, был рабочим на стройке. Семь лет назад во время одной демонстрации его ранили в голову, пуля поразила левое полушарие. Два месяца он провел в коме. Пришел в себя в состоянии полной афазии,[18] которая постепенно ослабевала — в течение последующих нескольких месяцев. Явно польщенный рассказом, Мигель, уже привыкший к тому, что история его болезни стала его биографией, внимательно слушал Бланеса.
— Сначала Мигель не мог вспомнить свой родной язык, но, выздоравливая, он приобретал сверхъестественные способности; он начал переводить с иностранных языков, которые никогда не изучал. То есть для него это были даже не переводы — с иностранного языка. В иностранном всегда есть неясности, непонятные места. А для Мигеля нет такого понятия «не понимаю». Мигель во всем видит смысл, он не переносит неясностей. В мире не существует ни единого слова, которое Мигель считал бы иностранным.
16
Непереводимая игра звуков, образующих слово, смысл которого читатель поймет, если не отбросит книгу прямо сейчас.
17
Шарко — французский врач (1825–1893), основатель одной из школ невропатологии; к числу его учеников относят Фрейда.