Я быстро вышла в гостиную и, выглянув в окно, увидела машину Мередит, припаркованную у дома с выключенным мотором. Мередит сидела, вцепившись в руль и изучая свое отражение в зеркале заднего вида. Я развернулась на сто восемьдесят градусов, вышла через заднюю дверь и села в первый попавшийся автобус.
Больше я Мередит никогда не видела.
Днем и ночью пивоваренный завод у подножия холма дымил мутным паром. Вырывая сорняки, я смотрела на белый дым, и капля отчаяния примешивалась к моему счастью.
Ноябрь в Сан-Франциско был теплым, а в парке Маккинли стояла тишина. Мои цветы, за исключением ранимого мака, успешно пережили пересадку, и ровно шесть дней я воображала, что смогу жить никем не замеченной, укрывшись под кровом деревьев. Работая, я прислушивалась, готовая бежать при первом звуке шагов, но ни одно живое существо не сворачивало в дебри с ухоженной лужайки; никто не заглядывал в лес, где я ползала на корточках. Даже на детской площадке не было ни души – лишь на пятнадцать минут перед школой под бдительным присмотром дети один, два, три раза качались на качелях и шли дальше к подножию холма. К концу третьего дня я знала их по голосам. Вот Дженна, послушная; Хлоя, любимица учителей; Грета, которая скорее позволит похоронить себя заживо, чем высидит еще один учебный день (милая Грета: если бы мои астры были в цвету, я оставила б ей в песочнице целую охапку, – таким отчаянным голосом она молила мать задержаться еще хоть на минутку). Они не видели меня, а я – их, но с каждым днем я все больше ждала их появления. А ранним утром размышляла о том, на кого из этих девочек я была бы похожа в детстве, будь у меня мама, которая водила бы меня в школу. Я видела себя скорее послушной, чем нет, улыбчивой, а не хмурой. Если бы все это было так, любила бы я по-прежнему цветы, стремилась бы к одиночеству? Вопросы без ответов вихрились, как струйка воды у корней герани, которую я поливала часто и щедро.
Когда от голода я теряла способность думать, то садилась в автобус и ехала в гавань, на Филлмор-стрит или в Пасифик-Хайтс, и там бродила по гастрономическим бутикам, с задумчивым видом стоя у мраморных прилавков и пробуя оливки, ломтики канадского бекона и треугольнички датского сыра. Расспрашивала продавцов о том, о чем спросила бы Элизабет: какое из оливковых масел нефильтрованное, насколько свежие сегодня тунец, лосось и камбала, сладкие ли первые мандарины. Брала на пробу дополнительные порции, делала вид, что никак не могу выбрать. А стоило продавцу обратить внимание на следующего покупателя – уходила.
Потом я гуляла по холмам и искала растения, которыми можно было бы пополнить мой растущий сад. Заглядывала не только в парки, но и на чужие дворы, проникая под завесы ипомеи и страстоцвета. Изредка склонялась над незнакомым видом, срывала и быстро несла в ресторан, где побольше народу. Садилась перед брошенной тарелкой с недоеденной лазаньей и ризотто и ставила поникший росток в запотевший стакан; его ослабшая зеленая шейка свисала за кромку. Глотая маленькие сочные куски, я листала справочник, изучая части растения и методично сверяясь: множественные или не множественные соцветия? Мечевидные листья растут из центра или же сердцевидные? Выделяет ли стебель млечный сок, есть ли завязь сбоку от цветка или же сока нет, а завязь из центра? Выяснив семейство и запомнив научное и общепринятное название, я клала цветок меж страниц справочника и забирала с собой остатки обеда.
Пять ночей я спала безмятежно, а потом настала шестая. Резкий запах текилы ворвался в мой сон. Была ночь с пятницы на субботу. Я открыла глаза. Над моей головой простирал игольчатые руки вереск, пересаженный с аллеи на Дивисадеро. Меж новой порослью и мерцающими колокольчатыми соцветиями проглядывали контуры мужской фигуры. Мужчина нагнулся и обломил стебель моего гелениума. При этом бутылка текилы накренилась, и жидкость выплеснулась на куст, за которым скрывалась я. Девушка за его спиной потянулась за бутылкой, села на землю ко мне спиной и запрокинула голову, глядя на небо.
Мужчина сорвал цветок, и в лунном свете я увидела, что он совсем юн – слишком юн, чтобы пить и чтобы гулять так поздно. Он провел лепестками по волосам девушки и ее щеке.
– Ромашка для моей малышки, – произнес он с сильным южным акцентом. Он был пьян.
– Это подсолнух, тупица, – со смехом ответила спутница. Ее волосы, перевязанные ленточкой под цвет блузки и плиссированной юбки, раскачивались перед моими глазами. Она выхватила у него цветок и понюхала. У маленького оранжевого соцветия облетела половина лепестков; она оборвала уцелевшие, пока не осталась одна сердцевина, одиноко покачивавшаяся на ночном ветру, и кинула цветок в чащу.