Дидро говорил: «Я не сомневаюсь в том, что у нас будет скоро как у китайцев: один язык разговорный, а другой – письменный». Это раздвоение было так значительно, что писатели должны были постоянно заботиться о том, чтобы не допустить по оплошности простонародное выражение. Дабы в их язык не вкралось ни малейшей ошибки, даже такие испытанные мастера, как Вольтер, писали, имея всегда под рукой словарь и грамматику.
Предисловие к Словарю Академии 1835 г., воздавая должное Вольтеру, напоминает, что «он был изумительным и чутким стражем языка». Вот этого-то умного и пылкого мятежника надо изучить, чтобы понять причуды précieux XVIII в.
«Действительно, можно подумать, восклицает Мерсье, что во Франции начали писать только с тех пор как Расин и Буало взялись за перо, что до них ни у кого не было ни правильных суждений, ни остроумия, ни слога… Ну что ж, умники, оставайтесь невеждами и любуйтесь вашей блестящей и пустой речью, составленной из французских стихов и ученической прозы». Можно было бы предположить, что это только насмешливый выпад дерзкого и неуравновешенного ума, но нет – Мерсье не преувеличил мнений précieux, он в точности воспроизвел воззрения пуристов. Посмотрим, что говорит Вольтер, который всегда считался противником всякого педантизма: «Язык XVI в. не был ни благородным, ни правильным. Искусство вести беседу обратилось в уменье шутить, и, обогащаясь выражениями шутливыми и забавными, язык располагал весьма скудным запасом выражений благородных и благозвучных… Это было причиной неудачи серьезного стиля Маро и неуменья Амио передать изящество Плутарха без наивного упрощения. Французский язык приобрел силу под пером Монтеня, но не достиг еще благородства и гармоничности. Он стал возвышенным и благозвучным только после учреждения Французской Академии»[19]. В другом месте он утверждает, что «с тех пор, как французы начали писать, они не создали ни одной книжки в хорошем стиле до 1656 г., когда появились „Провинциальные письма“ (Паскаля)»[20]. Виктор Гюго в 1829 г. оказался еще более нетерпимым. «Буало и Расину принадлежит честь основания французского языка», – говорит он в предисловии к «Новым Одам».
Но в то время как Вольтер и précieux находили старый язык обветшалым, варварским и неблагозвучным, писатели эпохи Людовика XIV не могли утешиться, утратив его.
«Мне кажется, – писал Фенелон в „Письме о красноречии“, посланном в Академию, – что стараясь очистить язык, его стеснили и обкарнали… Приходится пожалеть об утрате того старого языка, который мы находим у Маро и Амио и кардинала д’Осса: в нем была какая-то своеобразная сжатость, простота, смелость и выразительность». Даже Расин жаловался, что «посредством нового языка он не может достичь той легкости, которую находит у Амио» (Предисловие к «Митридату»). Дидро, стоявший особняком, нападал на «ложное благородство языка, которое заставило нас изгнать из нашей речи так много сильных и смелых выражений. Упорной шлифовкой мы обеднили наш язык; часто имея всего лишь один термин для обозначения какого-нибудь понятия, мы предпочитаем обесцветить это понятие, чем определить его словом „неблагородным“. Какая огромная потеря все эти утраченные слова, которые мы с такой радостью встречаем у Амио и Монтеня. Сначала они были выброшены из высокого стиля из-за того, что ими пользовался простой народ, затем они были заброшены и народом, который всегда подражает великим мира сего, и вскоре стали совсем неупотребительны». Вольтер возражал ему: «многие считают, что французский язык обеднел со времени Амио; действительно, у писателей того времени встречаются выражения теперь не принятые; но по большей части это выражения простонародные, которые были заменены равнозначащими, зато язык обогатился словами благородными и энергичными».