Лежал я в тот день с биноклем, наблюдал. Немец вышел из блиндажа — и бегом в глубь леса. Осенью ту тропинку за деревьями не видно было, вот фашисты и повадились по ней ходить. Позже лист облетел, все насквозь стало видно, а тропинка, по старой памяти, у них еще в ходу.
Бежит солдат с котелком пять метров… десять — нет выстрела.
Даже сердце зашлось. Что такое? Почему Иванов моргает? Хоть и трудно того бегущего солдата подстрелить, но вещь возможная.
А Иванов молчит.
Немец скрылся. У меня руки дрожат, бинокль пляшет. Экая досада!
Но вот солдат с котелком опять показался на тропинке. Шагает степенно, не торопится. Здесь он и отобедал. Сразу на всю жизнь. Пришлось мне четвертый акт за день на морозе писать.
«Ну и испугал ты меня, Саша, этим солдатом! — сказал я вечером. — Боялся — упустишь…»
«Тут бояться нечего, — сказал Иванов. — Время было обеденное, значит, ясно — за супом. Зачем же его пугать? Все равно он обратно пойдет, и пойдет тихо, чтобы суп из котелка не расплескать».
И тогда понял я, что Александр наш знатным снайпером может стать, на всю дивизию прослыть.
Так оно и вышло. Вчера он шестьдесят первого фашиста подкараулил — это около горелой березы, за дорогой.
Слух о нем уже по всей дивизии и даже больше, чем про Владимира Иванова, потому что Владимир месяц в госпитале пролежал, а до ранения на своем счету сорок семь фашистов содержал.
Недавно на слете снайперов встретились оба Иванова, познакомились.
Тот, Владимир, смеется и говорит нашему:
«Вот потеха! Пришел ко мне товарищ из газетной редакции и просит про солдата с котелком рассказать. А ведь это вовсе твой солдат. Я и говорю товарищу из редакции: «Ивановы — фамилия ходкая. Немец с котелком моего товарища работа, Александра Иванова». — «Как?! — удивляется товарищ из газетной редакции. — Значит, не вы — известный снайпер?» — «Почему же? — обижаюсь. — Я свою славу имею, но только Александр сейчас впереди шагает, значит, ему и почет громче».
Нужно сказать, что и Владимир воюет храбрейшим образом и в снегу лежать, караулить фашистов, не ленится. Хочет нашего догнать. Так что кто из них будет настоящий, известный снайпер Иванов, а кто только его однофамилец, сказать трудно. А скорее всего, придется обоих в знаменитости зачислить…
Перетягин плюнул на раскрасневшуюся печурку, как бы желая удостовериться, насколько она раскалилась, и начал укладываться на ночлег.
Я лег на хвойный матрац между ним и Ивановым. Иванов по-прежнему крепко спал, совсем по-детски подложив ладонь под щеку и чему-то улыбаясь во сне.
Я намеревался поговорить со снайпером рано утром, но, когда проснулся, Иванова уже и след простыл.
1942
ДОРОГА НА ДОРОГОБУЖ
Человек — не птица, он не умеет спать на деревьях. А вот Жарков спит на деревьях, не привязываясь.
Кроме того, Жарков может, в случае надобности, натыкать веток себе за пояс, за воротник, за голенища и притвориться кустом. Умеет читать следы, как путевые указатели. Умеет плыть так, чтобы из воды виднелась только каска и узкая полоска лица, а спички в кармане оставались сухими.
Жарков не любит воевать в разведке, как он выражается, «впроголодь». Обычно он берет с собой четыре гранаты и два запасных диска к автомату ППД.
Возвращается Жарков налегке и располагается на отдых лишь после того, как вычистит закопченный автомат и завернет его в чистую портянку.
Вернувшись вчера, Жарков допоздна зашивал гимнастерку: ему продырявили правый карман, рукав на локте и обшлаг.
— Что за починка? — спросил Кожухарь, сосед Жаркова по блиндажу.
Кожухарь сидел на хвойной лежанке, обхватив руками колени и положив на них подбородок.
— Немец гранатой распорол. Вот и приходится портняжить. — Жарков не прекращал шитья; он держал иглу щепотью, как держат ее люди, не умеющие шить.
— Прямо как в «американке», — хохотнул Кожухарь, следя за иглой. — Ремонт одежды в присутствии заказчика. Жаль только, утюга нет на вооружении…
— А как ты думаешь, утюг — холодное или горячее оружие? — добродушно спросил Жарков.
Кожухарь не нашелся что ответить, но не терял надежды разузнать, как прошел поиск. Жарков же во всем, что касается разведки, несловоохотлив. Он шил молча и, только когда притачал третью заплатку, сказал с горечью:
— Хлеба́-то нынче! Такой урожай и старики в бывшее время редко обещали. Только, если согласно примете, березы стояли в инее в первый день рождества… А немец косит рожь перед своими окопами. Боится, что мы к ним втихомолку подползем, и косит. Хозяева надеялись на хлеб, а рожь мается…