Ладно, американцам простительно. Но Михаил Эпштейн в своей статье (см. «Знамя», № 1) совершает примерно ту же самую ошибку, к коренным приобретениям английского причисляя слова fanfic или carnography (fanfic состоит из обрубков не английских, а латинских корней, некогда вошедших в английский через французский, а carnography — просто «гиппогриф», чистокровный латиногрек!), при этом паркомату и паркометру, устроенным на тех же принципах по русским словообразовательным моделям, в правах российского гражданства отказывая на том только основании, что у них неславянские корни. Уважаемого профессора сбивает с толку латиница.
Кроме того, в рамках любого языка (русского в том числе) существует множество специальных — например, языки современной науки. Несколько лет назад мой друг-ученый, занимающийся биологией мозга, попросил меня прочесть его докторскую диссертацию и автореферат на предмет грамматики и стилистики. Текст был набран кириллицей, но собственно русскими в нем были разве что служебные части речи да аффиксы, навешанные на латино-греческие корни. Мы долго тогда спорили, вспоминая Ломоносова, Бутлерова, Менделеева, но в конце концов пришли к выводу: создать русскую терминологию во всех областях естественных наук сегодня — идея утопическая. Уверен, что слова, составленные по правилам русского словообразования и аффиксированные верно, даже при наличии заимствованного корня — должны считаться русскими. Правда, отражать их надо в словарях специальных — деловой, юридической, научной (по направлениям) и прочей лексики.
Для языка научного (равно как и для юридического, делового и т. п.) абсолютно безразлична внутренняя форма употребляемого слова, главное, чтобы означало оно только то, что должно означать, то есть осуществляло свою коммуникативную функцию. В поэтическом языке все наоборот: нет ничего важнее внутренней формы и дополнительных значений. Заимствованное слово в поэтическом произведении, как правило, оказывается «торчащим», фонетически неоправданным и не способным к приращению смыслов, если, конечно, именно такая задача сочинителем не ставилась специально. Вопрос не в том, какой из двух языков лучше, а в том, как совместить два противоположно направленных языка в рамках одного общего словаря.
Возможно, необходим такой институт русского языка, где работали бы не только сухие лингвисты, занимающиеся прошлым языка, дотошно фиксируя лишь устоявшиеся формы и значения слов и особенности их употребления, но и писатели, которые занимались бы его настоящим и даже будущим. Но такого, по многим причинам, не будет, и поэтому уже существующему Институту надо всерьез заняться хотя бы довыпуском начатых словарей, а современный русский язык предоставить самому себе, благо, что охранительный инстинкт в нем достаточно силен. Язык сам разберется, сам отделит зерна от плевел — лингвистам останется только со временем зафиксировать то, что возникло и прижилось. А заимствованных слов бояться не стоит, поскольку заимствованными в разное время являются и такие, как хлеб, деньги, книга, художник, поэзия, проза…
Борис Екимов
Подобного рода дискуссии ли, разговоры, о чем бы ни велись они — о судьбах России или русского народа, о дне сегодняшнем художественной литературы или, как ныне, о состоянии русского языка, — протекают примерно одинаково. Одни заупокойную молитву читают, другие поют аллилуйю.
Так было во времена могучих витий веков прошлых: протопоп Аввакум, Чаадаев, Пушкин, Тютчев, Герцен, Белинский, Достоевский, братья Киреевские, Самарин.
«Философические письма», «Выбранные места из переписки с друзьями» и — ответом — знаменитое письмо Белинского к Гоголю. Громы и молнии, вулканы страстей, потрясение душ… «Да, я любил вас со всей страстью…» «…могу ли я, по совести, молчать…»
Может быть, прав Гоголь: «… русского человека до тех пор не заставишь говорить, пока не рассердишь его».
Но грозам да бурям словесным недолгий срок. Их воздействие на узкий читающий круг людей несомненно, на более широкий — сомнительно. Ныне, для нас, они являются высокими уроками русской литературы, истории, человеческой мысли.