2) Жалобы на порчу языка — признак слабоумия?
Я бы согласился с этим, только если бы любители «давить на газ» согласились оставить языку и «тормоза» — в первую очередь орфографию. Достаточно отменить орфографию и ноты, повсеместно перейти на фонетическую запись и горловое пение — и от страны вскоре не останется камня на камне. Ровно по той же причине немецкие пивовары и французские виноделы являются опорами национальной идентичности и гарантами существования соответствующих государств.
С другой стороны, отчего происходят всяческие социальные катаклизмы и даже войны? Причины, конечно, глубже, но поводом часто служит то, что господствующий язык завирается окончательно (у Маяковского — про улицу, что корчится «безъязыкая», и «револьверный лай»; самодельный язык Платонова; слух Зощенки; черные рэперы; наш мат; какой-то нервный фашистюга 1930-х годов — о том, что слова бессильны, и теперь остается только стрелять). Состояние языка предсказывает общественные потрясения лучше, чем кошки землетрясения, — не за дни, а за годы и даже десятилетия. Естественно, и в относительное, всегда боевое равновесие язык приходит не меньше. Если относиться к языку как к полю незатухающей духовной битвы, то многое становится на свои места. Тогда понятен и тезис Елистратова о нарушенном балансе языков культуры-идеологии-коммерции (я бы предпочел здесь слово «паритет») — а отсюда вытекает и ответ на третий вопрос анкеты.
3) Так может ли литератор повлиять на состояние языка?
Не может — обязан, хотя бы в пределах своих личных языка и речи. Ведь не унесет же он с собой в могилу это средство коммуникации и оформления мысли? Мне чужд культ языка, как у Бродского и многих других, хотя «ответственность перед языком» — уже «тепло». Не хочется превращаться в смешных, по Пушкину, старичков прошлого века, «шутивших тонко и умно», и близка мысль Чехова о языковом перфекционизме как стилистически старческой черте, признаке окостенения. Умный консерватизм должен сознавать свои ограничения и понимать пределы — геронтократию мы уже проходили. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что все, на что способен писатель, это держать на весу, в рабочем состоянии, мысль и любить плоть слова. Помешать выполнению этой вообще-то нелегкой задачи могут только лень, эгоцентризм и сервилизм литературного сообщества, то есть каждого из нас. Еще меньше, однако, хочется становиться в позу моралиста — нечто похожее происходило во все времена. Поэтому закончу парой иллюстраций.
В одном сетевом издании мне как-то сказали: «„Лапидарность“ — откуда вы такое слово взяли? Что это значит?». Этажом выше я трудился тогда литредактором в одном рекламном буклете, выдававшем себя за художественный журнал. Авторы, выдававшие себя за журналистов, привозили с западноевропейских ярмарок отчеты об изделиях и продукции, достойной наших нуворишей (и где, кроме толстого литературного журнала, можно употребить еще такое слово без кавычек и извинений перед коллегами и читателями?). Это был какой-то сюрреализм: вроде все слова русские, и я даже понимал примерно, о чем идет в статьях речь, но все согласования слов были нарушены, все суставы фраз вывихнуты — то был чистый бред сивой кобылы, что-то похожее мог в подпитии произносить только мой первый тесть, обкомовский работник (впрочем, что далеко ходить — Черномырдина еще все помнят). Вот тогда я понял, что не столько смерть караулит за плечом в любую минуту, сколько врожденным сумасшествием чревата всякая фраза. Более того — что это заразно. Продолжать не буду. Оттого: да здравствует великий и могучий русский КЫЗЯ!
И все же: язык — самый достоверный портрет человеческого сознания. Не больше, но и не меньше. Пушкин когда-то припечатал демос: «Они любить умеют только мертвых». Когда совсем не останется на свете русских, американцев с англичанами и других, уцелевшие (если такие окажутся) смогут в полной мере оценить, какие это были интересные, своеобычные, жестокие и, по-своему, прекрасные миры.
Владислав Отрошенко
1-2-3. В моих взглядах на язык нет ничего оригинального. Ничего такого, что могло бы принести пользу компетентной дискуссии. Они сводятся к тому, что язык — автономная и неисследимая сущность, обладающая способностью к самоорганизации. Из этого воззрения проистекает мое отношение к различным частностям, например, к жизни английского, русского, чулымско-тюркского и всех других языков. Все они, на мой взгляд, аватары языка как такового — особой системы, ставящей пределы человеческому сознанию, а возможно, и миру в целом. За пределами — неизвестно что. Ничего; бессмысленность; без-мысленность; Бог; или радость чистого зрения мира, какую испытывает, скажем, чань-буддийский монах, овладевший методами недискурсивного мышления и достигший вневербального восприятия действительности.