Мы сидели и болтали о том о сем, пока не заговорили о пожарах.
Оказалось, Тереза получила два письма из тюрьмы. Кроме того, она вела дневник. Все это Карин нашла в ящике после смерти Терезы. Она протянула мне письма, и я прочитал их с тем же смешанным чувством, что и письмо Альфреду. Из первого письма я понял, что она подарила ему гитару. Впрочем, было непонятно, послала ли она ее почтой или добралась до здания суда в Кристиансанне и передала лично. В любом случае, он писал и благодарил ее за уроки фортепиано в детстве и рассказывал, что уже научился играть на гитаре и что музыка становится для него все важнее.
Значит, он тоже ходил к ней учиться играть. И он тоже.
Во втором письме, очень бессвязном, говорилось что-то о Господе и было названо много людей из деревни. Пересказать его трудно. Все совершенно беспорядочно.
Итак, было три письма, считая письмо Альфреду. К тому же имелись дневники Терезы. Целая коробка ежедневников, одинаковых из года в год, маленьких, зеленых, которые рассылал Норвежский крестьянский союз. Записи касались погоды, учеников, приходивших к ней. Я быстро перелистал их. Меня, насколько я заметил, она не упоминала. Зато о Даге было написано много, особенно во время и после пожаров. Последние страницы, нелинованные, помеченные рубрикой «Собственные записи», были заполнены ее слегка наклонным почерком. Последние страницы были письмом, но, мне кажется, она никогда не переписывала его и никому не отсылала. Если я все же ошибаюсь, что вряд ли, возникает вопрос — кому оно было адресовано?
Кроме этого, очевидно, были еще письма. Насколько я понимал, первое время они шли из тюрьмы потоком. В суде они упоминались и назывались обширной корреспонденцией. Происходило это в первые недели после ареста, когда он был в изоляции, когда вспомнился сон о собаке. Он начал писать. Будто что-то расчистило себе путь и рвалось наружу. Все письма были проштампованы «Горсуд, a/я 1D».
Он писал всем своим жертвам, но я не знаю, кто ему отвечал. Я попытался выяснить, кто получал письма, что в них было написано и отвечали ли ему. Но сделать это оказалось невозможно. Как правило, ответ был один: не помню. Письма выбрасывали. Он же был псих.
Она так ждала его домой. Всю осень он писал им. Каждую неделю она с радостью ожидала маленький коричневый конверт со штемпелем гарнизона в Порсангере, с гербом посередине. Вначале письма были длинные, обстоятельные, Ингеманн читал их вслух за кухонным столом. Потом, оставшись одна, она перечитывала их про себя, и Даг словно приближался к ней. Он рассказывал о жизни в гарнизоне, о солдатах — странных, надоедливых или очень приятных, — которые собрались со всей страны, он писал об однообразной еде, которая не шла в сравнение с тем, что Альма готовила дома, и еще об учениях прямо возле русской границы. Она пыталась все это представлять, этот чужой ледяной мир и Дага посреди него.
В декабре они получили письмо, где было сказано, что на Рождество его не отпускают. Кто-то должен остаться в наряде, тянули жребий, выпало ему. Они отнеслись к этому с пониманием. Днем в сочельник он позвонил. Разговор был коротким, потому что монетки молниеносно съедались автоматом. Сначала он говорил с Ингеманном, потом обменялся парой слов с Альмой. Голос показался ей чужим, что неудивительно, ведь он был за две тысячи километров.
В новом году писем не приходило долго. В феврале пришла открытка. На ней была сторожевая вышка на границе между Норвегией и Советским Союзом. На обороте было написано: «Солдат на вышке — я». Сначала они заволновались. Подумать только! Не у всех родителей сыновья попадают на открытку. А потом восторг поутих. Ингеманн первым заметил, что человек на открытке никак не может быть Дагом. Он ни капли на него не похож. Альма тоже заметила, но ничего не сказала. Она вытерла руки о кухонное полотенце и поставила открытку на подоконник, когда Ингеманн ушел в мастерскую, и больше не возвращалась к этому разговору. Открытка постояла там несколько дней, а однажды она взяла и переставила ее к кубкам на полке над пианино.
Больше писем они не получали. Только в марте пришла открытка, где сообщалось, что он приезжает домой. И все. Даже имени не было. Только: Приезжаю четырнадцатого. И подпись: Солдат. Ингеманн считал, что ему дали отпуск. Обычное дело. Альма не была в этом уверена. Что-то смущало ее в подписи. Не похоже на Дага. Непонятно. Хорошо бы позвонить ему, но номера телефона не было.