Я хотел быть как все, ничем не выделяться, поэтому был добрым, поэтому делал уроки, поэтому был молодцом. Только одна загвоздка: я часто сидел в помещении и читал. Начал один ездить на велосипеде в библиотеку в Лаувланнсмуэне. Спускался с горки за поворотом на Вуланн и выезжал на равнину, ветер раздувал волосы, я пролетал мимо дома Осты, через ручку Стюбеккен, мимо Стюброкка и через реку Финсона. Велосипед катился почти сам по себе всю дорогу, зато дорога домой с мешком книг на руле была куда тяжелее. Я начал читать книжную серию под названием «История о…». Это была история об Эдварде Григе. История о мадам Кюри. История о Людвиге ван Бетховене. История о Томасе Эдисоне. В эти книги я погружался целиком. Я читал с рвением, взахлеб, и этого никто не понимал, возможно, даже я сам. Книги заставляли меня мечтать. Эти книги постепенно, но неумолимо совершали что-то со мной, так что мне хотелось унестись куда-то прочь. Что-то во мне устремлялось вдаль. Сначала никто этого не замечал, но некая часть меня покинула меня самого и медленно направилась в неведомое. Однако другая часть стремилась остаться. Эта часть хотела всегда оставаться в рамках надежного и знакомого, обозримого и простого, в поселке, который я в глубине души очень любил. Я был сильно привязан к этому месту еще и потому, что к нему был привязан мой папа. Он часто сидел и листал толстую большую книгу под названием «Финсланн — хутор и род», в книге было множество имен, дат рождений, свадеб и смертей, и папа показывал мне, как отследить, кто отец и кто сын, найти его самого и меня, пока — последнего в роду. Так шли годы, и я не знал, кто же я такой, кроме того, что я — последний в роду. Иногда я вспоминал слова Рут: «Да ты выдумщик». Слова остались со мной до сих пор, хотя я давно перестал сочинять истории. Я боялся, потому что мне казалось — это занятие приведет меня на темную сторону жизни.
Тема солнечной и темной сторон жизни звучала вокруг меня крайне настойчиво. Поэтому я начал маскироваться, и много лет мне это удавалось. Даже довольно легко. Я говорил как все и поступал как все. Но я не был как все. Я читал книги. Я стал в каком-то смысле зависим от них. Когда мне исполнилось двенадцать, Карин разрешила мне брать книги из взрослого отдела библиотеки. Казалось, я пересек невидимую границу. От «Историй о…» я приступил прямо к чтению книг Микхеля Фёнхюса, которые рассказывали или о животных, или об одиноких людях, погружавшихся на дно. Такое содержание было созвучно мне, всегда доброму и старавшемуся держаться светлой стороны. Потом я прочел все книги дома. В начале 1970-х родители были членами Книжного клуба, так что все книги дома выглядели одинаково, различаясь только цветом обложки и узором на корешке. Я начал читать эти книги, которые мама с папой, возможно, и прочли когда-то, но я об этого не знал. Исключением была только трилогия Трюгве Гульбранссена о Бьёрндале, про которую папа прямо сказал, что мне стоит ее прочитать. От мысли о том, что папа читал эти книги, я на них набросился, и с тех пор ни одна другая книга меня так не захватывала. Мне было тринадцать или четырнадцать, и я хотел, чтобы книги никогда не заканчивались, я сидел и плакал, когда Старина Даг в книге умер в конце второго тома.
Книга заставила меня плакать.
Это было неслыханно. Потом мне долго было стыдно. Ни одной живой душе я не мог этого рассказать, но, конечно, думал, испытывал ли папа такие чувства и не потому ли он хотел, чтобы я эти книги прочитал.
Я хотел быть на светлой стороне, больше всего на свете хотел быть на светлой стороне.
Когда я повзрослел, всем стало ясно, что я не такой, как все. Они это заметили, все остальные. Что-то было во мне странное, неуловимое, чуждое. Откуда это взялось, никто не знал, но замечали все. Они ведь меня знали. Да и я был все тем же. И все равно — другой. Я был не такой, как они, и меня начали сторониться. Меня начали избегать, и на переменах я бродил в одиночестве. Меня предоставили самому себе. Никто меня не мучил, ничего дурного не говорил, но меня предоставили самому себе. Их интересовало другое — быстрые машины, охота и девушки. Они начали курить, выпивать по выходным вопреки всему, что нам вдалбливали в молельном доме несколькими годами раньше. Я тоже ходил на вечеринки, никто мне не отказывал, но я сидел один, не курил и не пил. Я же был таким добрым и хорошим и никогда никому ничего плохого не делал. Я и сам чувствовал, что вокруг меня была аура чистоты. Говорили об охоте и машинах, о вечеринках, а еще больше о выпивке — спирте, пиве и самогоне. А я сидел и был чистым, и меня там будто и не было вовсе. Я был в другом месте. Я стал другим. Все эти годы на самом деле я отдалялся от них. Всю жизнь я был другим.