Когда передача закончилась, она вышла в коридор и прислушалась, стоя у перил. Ни звука. Она приготовила еще кофе, налила немного в термос и отправилась в мастерскую к Ингеманну. Там пахло машинным маслом, дизелем и старым ломом. Надежный, хороший запах, он ей нравился, хотя она никогда не задерживалась в мастерской дольше необходимого. Она даже толком не знала, чем он там занимается, а он ей ничего не объяснял. Это был его мир, у нее же был свой, так и должно быть. У каждого свой мир и у обоих — Даг.
Услышав ее шаги, он поднялся со стальной табуретки у стола, на которой сидел, когда дел было немного или у него был перерыв. Он подошел к стеллажу с шурупами и гайками и стал там спиной к ней.
— Я поставлю кофе сюда, — сказала она.
— Да, поставь, — пробормотал он.
Она постояла немного, пока он не обернулся.
— Он еще спит, — сказала она. Прозвучало это скорее вопросом, чем утверждением.
Ингеманн не ответил. Каждый раз, когда они говорили о Даге, между ними вырастала стеклянная стена. Он облокотился на двигатель, разобранный почти до основания, потом нашел маленькое отверстие, в которое легко вошел винт, и хорошенько его закрутил. Она постояла немного, глядя на него.
— Мне кажется, Даг болен, — сказала она вдруг.
— Болен?
— Он говорит сам с собой.
Ингеманн выпрямился и посмотрел на нее.
— С чего ты взяла?
— Слышала.
— Не может быть, — ответил Ингеманн и снова согнулся над двигателем.
— Правда. Он говорит сам с собой.
— Даг не болен, — сказал он спокойно, уткнувшись в черный двигатель.
— Я попыталась с ним поговорить, — сказала она. — Он чуть было не рассказал, что не так.
— Все так, наверное, — ответил Ингеманн, достал еще один винт и крепко его закрутил.
— С Дагом все в порядке, — сказал он.
— Откуда ты знаешь? — она плотнее запахнула кофту и скрестила руки на груди.
— Потому что он мой сын. Я его знаю.
Обычно она одна пила кофе в гостиной в час затишья перед тем, как пора было собирать стол к полднику. В этот день она тоже налила себе кофе, но выпила его быстрее обычного, хотя он обжигал. Она смотрела на черное пианино, на полку с призами. Потом отставила чашку, взяла с кухни тряпку и принялась вытирать пыль. Она протерла пианино, медленно провела тряпкой по клавишам, и они тихонько отозвались. Потом вышла в коридор, постояла на нижней ступеньке и прислушалась. Она не находила себе места, а времени было всего начало одиннадцатого. И вдруг она решилась, отнесла тряпку на кухню, вытерла руки и поправила прическу перед зеркалом в коридоре, потом скинула кофту и пошла короткой дорогой к Терезе.
Приятно было пройтись на солнце, на ветру. Волосы развевались, утро было свежим и чистым, и весь мир словно просветлел. Альма и Тереза частенько навещали друг друга. Хотя они были очень разными, они ценили общество друг друга. Болтали о будничных вещах, Тереза варила кофе, и они сидели на крыльце, если погода позволяла. А потом возвращались к своим делам. День как раз удачный, и можно посидеть на солнышке, думала она, приближаясь к дому Терезы, но, когда она постучалось, никто не ответил.
Сирена сработала в тот самый момент, когда она стояла на пороге. Внезапно, как гром среди ясного неба.
Она так и застыла на крыльце, замерла, оцепенела, с крыльца она видела все происходящее. Даг выбежал из дома, постоял несколько секунд на дворе, а потом помчался к пожарной части. Через несколько минут на дорогу вылетела пожарная машина. Сирены. Синие маячки. Летний ветер в кронах деревьев.
Он поехал на восток к Брейволлу.
Не отдавая себя отчета, она зажала уши руками.
Сразу за этим во двор вышел Ингеманн. Он стоял в темно-синем комбинезоне, почерневшем на груди от машинного масла, и выглядел ошарашенным. Сначала он подошел к столбу с выключателем и остановился, а сирена выла прямо у него над головой. Альма хотела крикнуть, чтобы он отошел, чтобы его не оглушило. Он простоял так с полминуты, потом развернулся и пошел в дом. Его не было несколько секунд, потом он вышел в пожарной форме, подошел к столбу и выключил сирену. Резким, скорее даже грубым движением. Небо будто обрушилось на землю, и все затихло.
Мне было девятнадцать, я уехал из дома и собирался стать самим собой. Я собирался учиться юриспруденции в почтенных зданиях университета в центре Осло и переходить площадь, на которой стоят памятники профессорам П. А. Мунку и А. М. Швейгорю, переходить, смотря вперед неколебимо и крайне по-ученому, я собирался начать свою настоящую жизнь, собирался стать студентом и интеллектуалом. Перед отъездом я навестил бабушку в Хейволлене и получил разрешение одолжить одно из дедушкиных пальто, к тому же я разжился парой очков, хотя, строго говоря, они мне были не особо нужны. Пальто и очки я и подумать не мог надеть дома, просто немыслимо, но в столице все было по-другому. Там я мог расхаживать в очках и в дедушкином старом пальто, и никто не обратил бы на это внимания. Пальто дедушка почти не носил, а мне оно было в самый раз. Я обычно гулял один по вечерам и ощущал удивительный комфорт во всем теле. Я торопливо поднимался по тихой улочке Швенсенс-гате, где снимал маленькую комнату, и продолжал путь к холму Санкт-Хансхауген. Я засовывал руки глубоко в карманы, гладкие изнутри и куда более просторные, чем могло показаться. Чувствовал, как хорошо сидит пальто на плечах и как мне в нем приятно. И вообще, как хорошо складывается жизнь, несмотря ни на что, как все само собой встает на место. Я переходил улицу Уллеволсвейен и продолжал подниматься по узким дорожкам, петлявшим среди высоких нагих деревьев. Я переходил площадь перед открытой сценой, похожей на пустую, разверзшуюся пасть, проходил мимо скульптуры с четырьмя музыкантами и, наконец, взбирался по крутым ступенькам на самую вершину, где останавливался рядом со старой пожарной башней и смотрел на город. Он лежал у моих ног и сверкал вечерними огнями. Я видел темный фьорд, с одной стороны на склоне светился трамплин Холменколлен, а с другой я видел розоватый дым, тянувшийся из трубы мусороперерабатывающего завода в районе Экерн. Я был так далеко от дома. Но что-то во мне говорило: это твой город. Здесь ты останешься. Здесь ты будешь жить много лет, здесь станешь самим собой. И в эти минуты, стоя в дедушкином пальто, засунув руки глубоко в карманы, я чувствовал, что счастлив.