Несколько минут или часов выпало из моей памяти, прежде чем я пришел в себя. Оказалось, я шел вверх по пустынной улице Св. Улава в центре города. Я шел, опираясь о фасады домов, а весь мир вокруг куда-то плыл. И вдруг настала полная тишина, я слышал только собственные неровные спотыкающиеся шаги. «Тишина, — помнится, подумал я. — Тишина. Тишина. Тишина». Я натыкался на редкие кучки людей, видел, как они то приближались, словно тени, то оказывались далеко, то вдруг возникали прямо передо мной, я что-то кричал им, протягивал руки и преграждал путь, не помню, что я думал и чего хотел, но вдруг почувствовал жгучую боль на щеке, рядом с ухом, и понял, что кто-то ударил меня по лицу. И снова я был один, люди исчезли, мир поплыл где-то в стороне. Я стоял и пытался разобраться, что же случилось. Кто-то ударил меня. Я понятия не имел почему. Чувствовал только, как ныла щека. Потихоньку я добрался до Уллеволсвэйен и повернул налево. Ясных мыслей в голове не было, но в то же время что-то во мне наблюдало за происходящим. Что-то все время сохраняло ясность и рационально оценивало происходящее. Эта ясность была во мне, когда я сидел на экзамене, она же управляла мной, когда я перешел дорогу и зашел в ворота кладбища «Спасителя». «Ты с треском провалил экзамен, — раздался во мне рассудительный голос. — Ты провалил экзамен и напился до бессознательного состояния. Ты наврал отцу, и тебя только что ударили, а теперь ты идешь на кладбище». Было совершенно темно. В последнее время там произошло несколько случаев нападения, но меня это ничуть не тревожило. Я скорее даже хотел, чтобы на меня напали, чтобы кто-нибудь подкрался ко мне сзади, ударил чем-то твердым по голове, и я бы потерял сознание и повалился с ног. Удар по лицу уже не сильно меня тревожил, и я хотел получить еще, чтобы меня хорошенько встряхнуло, чтобы стекла задрожали и звезды заплясали. А потом, на следующий день, меня бы кто-нибудь нашел, и тогда было бы уже безразлично, жив я или нет. Так я думал, бредя по дорожки из гравия, ведущей к мемориальному кладбищу, где были похоронены знаменитые писатели и композиторы. Туманные мысли мои расплывались, и все же присутствовала удивительная ясность. В темноте меня шатало среди надгробий, и я не знал, куда бреду. Время от времени я замечал проезжавшие по улице машины, но они были лишь отголосками иного мира. Потом я остановился и напи́сал. Не знаю на что. Точнее, я знал, что там была какая-то могила, но я понятия не имел чья. Я просто стоял и пи́сал. Какое же было облегчение! Потом уселся на надгробие, поставив ноги на клумбу. Какая-то часть меня заметила, что клумба свежая, с изящно высаженными анютиными глазками. И тут меня пронзило леденящее чувство: это папина могила. Он умер, его похоронили, а я ничего об этом не знаю, до меня уже давно пытались дозвониться, но не застали, и вот его похоронили, а я теперь сижу здесь и знаю, что в мягкой земле лежит мой папа. Я не смел даже взглянуть на надпись на надгробии. Просто знал наверняка. «Это он, — звучало во мне, — это он. Это он». В конце концов я все-таки согнулся, прижав голову к коленям. И мне удалось прочесть имя на памятнике. Очень простое имя, не его. И тут меня вырвало. Рвота потекла по ботинкам, цветам и выплеснулась на мягкую землю. Я встал, шатаясь, отошел на несколько метров, и меня опять стошнило, и я согнулся над очередным надгробием. Сразу стало легче, но мысли все еще плавали. Я поднялся на холм между двумя темными деревьями, отяжелевшими от листвы, распростершими свои мощные ветви совсем низко над землей. Я знал, что под этими деревьями находится могила Бьёрнсона. Я вошел в шатер из ветвей и присел на могиле, представлявшей собой большущий прямоугольный камень, по которому простирался каменный флаг. Я сидел на могиле Бьёрнсона и, казалось, куда-то уплывал. В конце концов я прилег на могильном камне. И мне стало необычайно хорошо. На удивление хорошо. Словно я всю жизнь бродил в ожидании именно этого момента. Я лежал на могиле Бьёрнсона, раскинув руки, ощущая тяжесть своего тела, лежал, да так и заснул, раскинувшись, словно ангел, и больше ничего не помню.