Думаю, что мысль об автомобиле в совокупности с алкоголем, начавшим поступать в кровь, навела меня на воспоминания об одном осеннем дне из 1980-х, когда я собирался с папой на охоту.
День стоял у меня перед глазами во всех деталях, так же четко я помню его и сейчас.
Ранним утром в конце осени мы сидели вдвоем за круглым столом на кухне. Только он и я, да фырчанье кофеварки, и еще шипение молока, разогреваемого в кастрюльке. Только он и я, и хлебный нож, вгрызающийся уже в десятый раз в буханку серого хлеба, отрезающий пятый кусок сервелата, а вдобавок к ним четвертый листок бумаги, проложенный между двойными бутербродами, и третье яйцо, сваренное вкрутую. Только он и я, и желтоватое утро осеннего дня, и первые заморозки на траве под окном.
У каждого из нас свой мешок с складным стулом. Папа положил в мешки пакеты с едой, два термоса с кофе и какао, а под конец еще и плитку темного шоколада с аистом на обертке, аист стоит на одной ноге, опустив голову, словно спит или не желает ни на что вокруг себя смотреть. Затем он взял в коридоре ружье с деревянным прикладом, по которому волнами шли годичные кольца, и с узком черным дулом, в отверстие которого едва входил мой мизинец.
И вот мы вышли, и снаружи погода оказалось куда холоднее, чем я думал. От ветра саднило лицо, а сапоги оставляли черные следы на покрытой изморозью траве, но так и должно было быть. В лицо должен дуть ветер, и мешок должен стукаться и бренчать о бедро во время ходьбы. Все как положено, когда мороз уже пришел, и утро не ясное, а молочно-белое, как и тонкая корка льда на лобовом стекле, появившаяся в тот день впервые.
Потом я больше ничего не помню до того момента, когда мы сидим вдвоем в лесу. Мы где-то поблизости от Хюннешхэй, потому что, помнится, мы видели внизу озеро Хессванне, черное и неподвижное, между поросшими соснами мысами. Было по-прежнему холодно, но солнце стояло уже высоко над горами на юге, и изморозь на траве растаяла. Капли сверкали на длинных серых соломинах рядом с моими сапогами. Я сидел позади папы и мерз в коленках. Сидел тихо и совершенно неподвижно, точно как мне было сказано. Я украдкой наблюдал за папой, за ним и за ружьем, и у меня в голове не укладывалось, что мы сидим в лесу с заряженным ружьем и ждем. Должно быть по-другому. Нам надо быть в другом месте. Я должен сидеть с книжкой на кровати у себя в комнате, а папа — в гостиной и перелистывать книгу «Финсланн — хутор и род» или трилогию Тригве Гюльбранссена или просто быть на кухне и смотреть в окно. Да что угодно, только не быть здесь, в лесу, с заряженным ружьем на коленях. Не помню, сколько мы так просидели, скорее всего, не очень долго, как вдруг из подлеска выскочили два больших зверя. На расстоянии они двигались беззвучно и скользили, подобно лодке на большой скорости, мимо стволов деревьев, но, когда они приблизились, я услышал треск ломающихся веток, вереска, раздвигающихся кустов можжевельника и пригнутых к земле молодых березок. Папа поднял ружье и одновременно просвистел длинно и монотонно. Свист их остановил. Пожалуй, я никогда раньше не слышал, чтобы он свистел, и это так меня поразило, что я совсем забыл, что мне велено было закрыть руками уши. Он прицелился. Я вообще не думал, что у нас на глазах из лесу появятся звери, но уж если и появятся, то ни за что не остановятся. Но они остановились. Они возникли ниоткуда, остановились, папа целился, и все вместе казалось совершенно нереальным. Я не смотрел на животных, но знал, что они стояли неподвижно. Я смотрел на него. На затылок, на ухо, на щеку. И тут грохнуло. Оба зверя рванулись с места и исчезли за небольшой рощей. Я был уверен, что он промахнулся и что я оглох, потому что в ушах свистело или шумело где-то глубоко в голове, и я уже решил, что с этим шумом в голове мне придется жить до конца жизни. Тут он спокойно встал со своего стула, передернул затвор и сказал: