Конечно, и само структурное направление к этому времени потеряло тот напор бескомпромиссного детерминизма, который можно почувствовать у Соссюра, в ранних работах ОПОЯЗ’а, трудах Якобсона в области лингвистики и поэтики, философской критике повседневного языка у Карнапа и молодого Виттгенштейна, стадиальной типологии развития сознания Пиаже, эстетике Адорно. В работах последних 25–30 лет, даже тех, которые стремятся сохранить верность принципу структуры, этот принцип получает все более смягченное и недетерминированное воплощение. Речь больше не идет о единой системе, или организованной в некое сверхъединство «системе систем»; подчеркивается возможность и даже необходимость сосуществования разных, принципиально несогласованных между собой механизмов, интерференция между которыми придает результирующему процессу открытый и полностью не предсказуемый характер[36]. Все большее размывание структурной модели ведет к тому, что сам принцип абсолютного концептуального центра постепенно теряется, так что оказывается невозможным, да и ненужным, провести черту, за которой заканчивается «структурализм с человеческим лицом» и начинается собственно постструктуральный мир.
Однако наиболее радикальные провозвестники новых верований, такие как Ж. Лакан, М. Фуко, Ж. Деррида, Р. Барт, Ж. Кристева, П. де Ман, отрицают языковой и культурный «порядок» как принцип, даже в самом смягченном и гибком его выражении. В этом они проявляют такую же целеустремленность и бескомпромиссность, какая характеризовала их, ныне столь жестоко разоблаченных, предшественников и антиподов модернистского века. Речь не идет о возможности сосуществования или конкуренции различных систем, действующих на основании различных принципов и правил: снимается сам принцип огранизованной системы и вытекающее из него иерархическое отношение между центральным и периферийным, всеобщим и частным, закономерным порядком и случайностью.
Так, согласно Барту, всякое описание текста, как и вообще всякое его прочтение, не «конструирует» текст, но напротив, «деконструирует» его[37]. Барт иронизирует над готовностью критиков «великодушно» признать, что текст может заключать в себе несколько разных смыслов и обладать определенной степенью свободы; его критика направлена против «объективного значения» и «определенности» чего бы то ни было как принципа[38].
В том же ключе Ж. Кристева и ее последователи разрабатывают понятие «интертекста», предложенное ею (под влиянием идей Бахтина)[39] в 1969 году[40]. В отличие от выдвинутого восточноевропейской школой понятия подтекста, обнаружение которого призвано прояснить дотоле скрытую связь между отдельными элементами текста, концепция интертекста направлена на разрушение «мифа» о единстве и целостности текста[41].
Наконец, понятие «письма» (ecriture), занявшее центральное место в работах Деррида и Барта конца 1960 — начала 1970-х гг., положило конец традиционному разграничению «языка» как системы и «речи» как совокупности отдельных актов ее реализации. Вырываясь из оппозиции langue vs. parole, понятие «письма» изображает языковую деятельность как непрерывный процесс, не знающий ни начала, ни конца, ни дискретных фаз и состояний; каждое новое высказывание «пишется», как палимпсест, поверх предыдущих высказываний. Не существует и никогда не существовало — ни в качестве доисторической исходной точки, ни в качестве теоретического идеала — некоего «чистого» состояния, которое не было бы уже палимпсестом. В этом смысл утверждения Деррида, на первый взгляд парадоксального, что письмо (в таком его понимании) существовало прежде языка — существовало, говоря специфическим языком этого философа, «всегда уже»[42]. Деррида высмеивает представление о целостности языкового феномена, называя эту мнимую целостность «вторичной девственностью»[43].
36
В качестве важнейших достижении на этом пути можно указать на идею «бриколажа» у Леви-Стросса (Claude Levi-Strauss,
38
«Текст множественен. Это не значит просто, что он обладает несколькими смыслами, но что он сам есть воплощенная множественность смысла: неотвратимая (а не просто допустимая) множественность. Текст — это не сосуществование значений, но переход, пересечение; поэтому он нуждается не в интерпретации, сколь бы то ни было свободной, но в взрываний, в рассеивании». («De l’oeuvre au texte» — Roland Barthes,
39
Говоря о постструктуральной «революции» в области философии языка и литературной теории, нельзя не упомянуть о той исключительной роли, которую сыграли в этом процессе идеи Бахтина. Такие понятия, как «чужое слово», «диалогизм», «карнавализация», «гетероглоссия», ныне принадлежат к ядерному словарю западного постструктурализма. Надо сказать, что именно на Западе, в большей мере чем в России, Бахтин был воспринят преимущественно в контексте постструктуральных идей: как мыслитель, показавший несостоятельность лингвистического структурализма и формального литературоведения и открывший дорогу «деконструкции» художественных и культурных текстов. См. в особенности сборник статей, подводящий итог рецепции идей Бахтина в контексте новой эпохи в истории мысли: Gary Saul Morson & Caryl Emerson, eds..
40
Julia Kristeva,
41
По словам Кристевой, ее интертекстуальный «семанализ» был призван «описывать значащий феномен, или значащие феномены, в то же время анализируя, критикуя и подрывая сами понятия „феномен“, „значение“ и „значащий“». (Julia Kristeva,
42
Jacques Derrida,
43
Аналогично, Барт объявляет глагол «писать» непереходным, в том смысле, что суть письма не в создании дискретных сообщении, но в непрерывности процесса «переписывания». («Ecriture, verbe intransitif?» — Roland Barthes,