По мнению А.Г. Козинцева (1999), смех, плач и зевота вопреки своим внешним различиям несут в себе много общего. Они играют роль социальных релизеров и вместе с тем несут черты смещенного поведения. Смех и плач несовместимы с речью на мозговом уровне (Deacon, 1997). Смех, плач и зевота есть "проявление отказа, ухода от реальности, освобождения (пусть временного) от законов, диктуемых речью и культурой" (Козинцев, 1999, с. 110). Важную роль в снятии стресса у приматов играют сон и дружественные социальные контакты, в первую очередь груминг. Согласно одной из наиболее убедительных гипотез, о чем будет сказано ниже в разделе, посвященном тактильной коммуникации, человеческая речь стала выполнять функцию интеграции, прежде закрепленную за грумингом (Dunbar, 1997). Однако функция снятия стресса была при этом в значительной мере утрачена. Понадобились другие поведенческие механизмы, чтобы компенсировать этот недостаток, и ими, как предполагает А.Г. Козинцев (1999, с.113), оказались смех, плач и зевота. Временно подавляя речь, "они предотвращали неврозы и обеспечивали социальное единство путем возврата с эволюционно нового речевого уровня общения на более древний и глубокий — бессознательный, доречевой уровень". В процессе эволюции человека антиречевая функция этих трех реакций постепенно была нейтрализована, смех, плач и зевота прочно вошли в культуру, заняв достойное место в ряду важнейших паралингвистических средств общения.
4.11. Смех в контексте социального общения
Смех находится под слабым контролем сознания, и, как было показано в предшествующем разделе, смех перемежает человеческую речь, сам при этом составляющим речи не являясь. Смех представляет собой поведенческую универсалию, уходящую корнями в биологическое прошлое человека. Он выступает не аналогом, а гомологом игрового лица, сигнализирующего о взаимной расположенности участников игры и дружественных намерениях (van Hooff, 1972).
Р. Провайн (Provine, 1993) исследовал, какое место отводится смеху в процессе вербального общения, наблюдая за взаимодействиями незнакомых взрослых людей. Для этого он проанализировал 1200 случаев смеха. Наблюдатели фиксировали, кто именно смеется (говорящие или слушатели), их пол и окружение, и непосредственно предшествующий смеху текст говорившегося.
В процессе диалога смех редко вклинивался во фразу (8 из 1200 случаев у говорящего и ни одного случая среди слушателей). Он возникает непосредственно после окончания фразы и служит своеобразным средством пунктуации. Подобный пунктуационный эффект исключительно силен. То обстоятельство, что смех редко прерывает поток речи, по мнению данного автора, свидетельствует о том, что в основе смеха лежат специфические процессы, запрограммированные на нейронном уровне (Provine, 1993). Данные Р. Провайна служат подтверждением теории о компенсаторной антистрессовой функции смеха.
Вопреки расхожим представлениям в подавляющем большинстве случаев смех возникает не в ответ на шутки или юмористические истории, а в контексте повседневной речи. Лишь 10-20% комментариев, предшествующих смеху, можно охарактеризовать как умеренно юмористические. Как ни парадоксально, чаще всего смех вызывают комментарии типа "А вот и Леша пожаловал" или "Это еще как сказать". Кроме того, оказалось, что сами рассказчики (особенно женщины) смеются чаще слушателей. Говорящие смеются в общей сложности на 46% больше слушателей (Provine, 1993). В ситуации, когда говорящим была женщина, а слушателями мужчины, говорящий смеялся существенно больше, чем аудитория. Оказалось также, что и мужчины, и женщины реже смеются в ответ на шутки женщин.
Рассмотренные данные говорят о том, что лабораторные эксперименты по исследованию юмора, в которых принимают участие только зрители (обычный подход к исследованию юмора), мало что проясняют в понимании феномена смешного. Р. Провайн совершенно справедливо полагает, что понять, почему люди смеются, можно лишь анализируя социальное взаимодействие партнеров, т.е. необходимо учитывать поведение как рассказчика, так и его слушателей.