Концепция образования М. К. Петрова глубоко демократична, поскольку предусматривает движение от тезауруса (слов, понятий, программ) первоклассника к тезаурусу ученого-творца. Одной из помех на этом пути является раннее разведение по профессиям в системе образования, что часто не позволяет человеку не только выйти на передней край науки, но и овладеть в полной мере тезаурусом взрослого, способного обсуждать и решать общественно значимые проблемы (5).
5 См.: Петров М. К Когнитивно-лингвистические аспекты дисциплинарной организации научной деятельности.- Дисциплинарность и взаимодействие науки. М., 1966, с. 165-192. Этим проблемам были посвящены доклад В.Н.Дубровина «Жизнь, деятельность и мировоззрение М. К. Петрова» и сообщение В. Н. Молчанова на первых Петровских чтениях в РГУ, состоявшихся 11 апреля 1988 г. См. об этом: Вопросы история естествознания и техники. 1988, №3, с. 166-167.
Проблемами образования М. К. Петров занимался последние годы жизни. Возможно, обращение к его идеям позволило бы создать новую концепцию образования. Возможно, и нет. Но в те годы подобные идеи снизу мгновенно перекрывались. Никаких крайностей, умеренность и благонамеренная осторожность создавали серую цветовую гамму времени.
Михаил Константинович совершенно не владел серым цветом. Его речь (надеемся, читатель это заметит) упруга, мускулиста, точна, как у всякого а, знающего, что слово – это дело, за которое он несет полную ответственность. Ритмы, метафоры, интонации создают особую, я бы сказала, художественную атмосферу текста, особый мыслительный напор, разламывающий традиционно сбитые рамки. Как-то мгновенно обнаруживалась брешь, латать которую (читай: запрещать статью) мчался какой-нибудь чиновник. Сколько раз опытные редакторы обкладывали тексты М. К. Петрова подушками только что принятых решений, окутывали пеленами руководящих цитат – его слово, гвоздем торчало из них.
Даже сейчас, когда поднимаются многие важные проблемы культуры, они чаше всего возникают в отработанных суконным языком схемах. И отрешиться от них трудно. Мы учились по максиме: дело прежде всего. Но что это дело нуждается в пространстве мысли, смысла, наконец, формы (а что такое слово?), в которой мысль доносится до адресата, это было выбито напрочь. Требовалось особое, стойкое сопротивление примату абстрактного (а потому никому не нужного) дела (насильно выдранного из пропитанной мыслью и метафорой, эмоцией и иронией почвы), чтобы вернуть слову его первоначальный высокий статус. Таким сопротивлением М. К. Петров обладал в полной мере, но именно оно оказалось категорией наказуемой.
Судьба Михаила Константиновича, как это ни парадоксально, типична для мыслящих людей. Если слово «мыслящий» синонимично стойкости, мужеству, ответственности, нравственности.
Конечно, направления в науке, активным созидателем которых был М.К.Петров, существуют и ныне прекрасно обходятся или делают вид, что прекрасно обходятся без него. Они – как замечательная картина с подписью
«Автор неизвестен». Его делали неизвестным в то время, как он был. В этом провале «не был в то время, как был» и царит застой, танком прошедшийся по его судьбе. Между тем гуманитарность не может существовать анонимно. Автор жив в стиле, эмоциях, мыслях. В известном смысле можно сказать, что любое гуманитарное знание – это не направление, не школа. Это – имя. Да он это и сказал в «Искусстве и науке».
История Михаила Константиновича Петрова стара как мир.
Наверное, если бы он занимался тем, чем все люди, и не поступал бы иначе, чем большинство из нас, то и не возникло бы столько слухов и толков.
Я намеренно не стала брать предыдущую фразу в кавычки, хотя выписала ее из Платоновой «Апологии Сократа». Посчитаем, сколько веков прошло с тех пор, а может быть, и вздохнем: сколь же мало изменилась человеческая природа. И все так же говорит Сократ: «Прошу вас, не шумите, афиняне».
Но и писать бы обо всем этом было незачем, если бы не изменилась человеческая природа. Сократ был гражданином своего города и умер как гражданин, что составляло неотъемлемое его свойство как человека. М.К. Петров жил всего лишь как человек и умер всего лишь как человек. Именно «жить и умереть как человек» и было истинным героизмом в ситуации, когда самостоятельный ум считался аномалией, когда слово «интеллегент» звучало презрительно. Десятилетиями внедрялись в головы администраторов представления, что «свойство профессии интеллигента» – обман масс, что подлинная «революция… творится из наличного человеческого материала», что «в классовом обществе единственное подлинное дело любви – ненависть, и тот, кто проникся ею, - сделал первый шаг к новому человеку».
См.: Под знаменем марксизма. 1922, № 1-2, с. 34; 1923, № 10, с. 89.
Хотя эти слова из Двадцатых годов повторялись десятилетиями, я все равно не могу писать их без кавычек, как Платона. И не думаю, что пристойно бить себя в грудь и клясться, что больше так не будет. Тем более что большинство считают себя виновными «вообще», но почти никто не считает себя виновным в гибели конкретного, имеющего семью, дом, имя человека. За всех – каюсь со всеми, а за Васю, Петю, Мишу – это, простите, мне указали, мною распорядились. А ведь именно это важнее важного: внутреннее осознание.
История – не наставница жизни. Она не абсолют, в чем мы неоднократно убеждались. У нее свои, сугубо творческие задачи. «У нее», конечно, метафора; я имею в виду: у того, кто пишет историю, всегда авторскую, всегда являющуюся чьим-то произведением. Как легко нам было бы жить, если бы она была слепа, а ее законы непререкаемы: в них я таилось бы всегда полное оправдание всему. Но она не слепа, око ее автора не дремлет. И наша клятвопреступность, и наше покаяние – ее чернила. Мы все – герои романа, имя которому История, где от века – от Адама – были свои Канны и свои Авели. Но были и те, кто время от времени говорил: «Прошу вас, не шумите, афиняне…».
По-видимому, то, что ныне называется восстановлением справедливости, лучше назвать духовным опытом, который не проходит даром, а входит в плоть и кровь науки, сознания, мышления, культуры. В этой плоти и крови хотелось бы обнаружить его незамещаемость, представить, что то место, которое сейчас занимает этот духовный опыт, пусто.
И обнаружить в этом человекообновляющую функцию.
Во введении человеческой судьбы и творческого наследия М. К. Петрова в новый контекст истории культуры, в придании ей как бы новой судьбы – наше слабое оправдание перед жизнью, которая была и которой все-таки, как жизни, больше не будет.
С. С. Неретина