Старший опер порывисто сунул руку в карман — и что-то там зашуршало. Извлёк вместе с носовым платком взятую на перекрёстке листовку. Скомкал, хотел кинуть в урну, но не кинул — расправил вновь. Посерёдке мятого бумажного прямоугольника жирно чернела одинокая буква «ё».
— Славик! — позвал Мыльный. — Ну-ка поди перейди дорогу — там одна малолетка такие вот штуки раздаёт.
— Задержать?
— Нет, не надо. Выясни, кто такая, от кого, с какой целью…
Общей теории маньячества, как и общей теории поля, ещё никто не создал. Считается, что серийный убийца — прежде всего извращенец. Однако стоит призадуматься, и это расхожее утверждение перестаёт быть очевидным.
Скорее уж извращением следует признать то, что мы называем культурой поведения. Когда замученный цивилизацией горожанин мечтает вновь слиться с природой, она представляется ему неким идиллическим царством Красоты и Гармонии. Он просто никогда не видел, как выпрыгнувший из пруда лягух в три приёма заглатывает майского жука. Заживо. С хрустом.
Естественный отбор неприличен уже в силу своей естественности, и только отказ от неё делает нас приятными в общении существами. Такое, скажем, простое и чистосердечное действие, как сексуальное насилие, за тысячелетия человеческой истории, обрастая условностями, переродилось в любовь, убийство — в правосудие, грабёж — в сервис. В наиболее рафинированном виде эти явления зачастую утрачивают первоначальный смысл, обращаясь чуть ли не в собственную противоположность: чувства становятся платоническими, вводится мораторий на смертную казнь, обслуживание делается бесплатным. Взять, к примеру, тот же гуманизм, то есть мировоззрение, проникнутое любовью к людям (читай: ко всем людям). Что это, если не особо изощрённая форма измены Родине, религии, семье? Тем не менее гуманизм живёт, а иногда даже и побеждает.
Редко, крайне редко встретишь сейчас человека, способного на естественный поступок — пусть даже в результате острого приступа искренности. Признайтесь честно: мало ли кого нам хочется порой порезать на лоскуты? Однако мы так не поступаем! Скованные правилами и нормами, с неловкостью выбираемся из-за руля и ханжески мямлим: «Командир, ну, может, договоримся?» Маньяк же действует по велению сердца, ужасные последствия чего вы наверняка не раз видели по телевизору.
Маньяков никто не любит — даже киллеры, ибо профессионалу претит сама идея безвозмездного убийства. Не жалуют их и прочие представители криминалитета, поскольку взбудораженные начальством стражи правопорядка принимаются хватать кого попало, чем сильно мешают работе. Что уж там говорить о вас, дорогой читатель! Признайтесь, прямота и чистосердечность милы вам лишь на словах, а стоит столкнуться с движениями человеческой души в их изначальном, неизвращённом виде, вы тут же бежите на помощью в милицию, причём не всегда добегаете.
По идее, сотрудник органов, выслеживающий маньяка, должен пользоваться общенародной поддержкой, а местами даже и любовью.
Если бы не одно обстоятельство.
Изловить маньяка очень трудно.
Вскоре на стол Алексея Михайловича Мыльного лёг так называемый профиль преступника, принесённый редкозубым блондинчиком, веры которому не было ещё с позапрошлого года, когда этот, прости господи, спец представил развёрнутый психологический портрет серийного убийцы, а убийца-то оказался даже и не личностью вовсе, а группой дебильных подростков…
Впрочем, любое сообщество, от хулиганской компании до народа в целом, тоже, согласитесь, своими действиями напоминает дебила с маньяческими поползновениями. Немудрено и перепутать.
Тем не менее старший оперуполномоченный внимательнейшим образом изучил представленный документ.
«Несмотря на то, что на местах происшествий не найдено следов спермы, — терпеливо читал Мыльный, — сексуальные мотивы преступления очевидны. Вырезая на груди жертвы правильный вариант слова, убийца испытывает наслаждение, возможно, даже оргазм. Нечто подобное, предположительно, ощущают и некоторые учителя при проверке письменных работ учащихся. Цвет крови, несомненно, напоминает маньяку используемые педагогами красные чернила. Вывод: искать следует пенсионера, бывшего преподавателя русского языка и литературы в средней школе, тоскующего по прежней работе, вероятно, одинокого, не исключено, что состоящего на учёте в психоневрологическом диспансере. Лишённый возможности исправлять ошибки на бумаге…»
Дочитать выдающееся произведение редкозубого блондинчика Мыльному не дали.
— Алексей Михалыч!
Перед старшим оперуполномоченным стоял Санёк по прозвищу Карубция. Словечко это, употреблённое слушателем Высшей следственной школы в дипломной работе, прилепилось с тех пор к нему намертво и следовало за Саньком повсюду.
Ростом Саня-Карубция был невелик, но очень развит физически. У него даже мордень была мускулистой. И мордень эта сияла. Что-то, видать, раскопал.
— Ну?
— Порядок! — выпалил молодой оперок. — Не надо никакого фоторобота. Можно прямо фотографию размножать.
— А подробнее?
— Вот! — на стол Мыльного лёг лазерный диск. — У них там, оказывается, в интернет-кафе камера слежения. Засветился наш Потрошитель! Jack the Ripper! Пятнадцать ноль восемь. Тик в тик. Показать?
— Показывай.
Санёк-Карубция кинулся к компьютеру, вставил диск, заелозил мышкой по коврику, но увидеть старшему оперуполномоченному так ничего и не удалось, потому что дверь отдела распахнулась вновь.
— Алексей Михалыч! Тут к вам маньяк с повинной пришёл…
Старательно перемалывая зубами таблетку анальгина, опер Мыльный в течение вот уже семи с половиной минут выслушивал излияния раскаявшегося серийного убийцы. Явившийся с повинной доверия не внушал ни малейшего. Особенно настораживало слово «чо».
— Так, — прервал его Алексей Михайлович. — О мотивах потолкуем позже. Давайте по первому случаю. Вот вы говорите: пробили затылок молотком. Где он сейчас?
— Кто?
— Молоток.
— Выбросил.
— Прямо в парке?
— Н-нет… Выбросил в реку.
— Место показать можете?
— Д-да… Да! Конечно.
— Вот карта. Отметьте, где именно.
Поколебавшись, отметил.
— Как попали в парк?
— Пришёл.
— То есть шли пешком от самого дома?
— Нет. От дома — на троллейбусе.
— Маршрут троллейбуса.
— Не понимаю… — оскорблённо произнёс раскаявшийся. — Я пришёл с повинной. Чо ещё надо?
— Ваше дело отвечать, — процедил Мыльный. — Моё дело спрашивать. Маршрут троллейбуса.
Угрохали на убиенного Лаврентия минут двадцать. Взялись за Николая Пешко.
— Чем на этот раз пробивали затылок?
— Я ж сказал! Молотком.
— Тем, который в реку выбросили?
— Нет. Другим.
— И тоже выбросили?
— Да.
— Куда выбросили?
И так битых полтора часа.
— Ладно… — молвил порядком уже измочаленный Алексей Михайлович, доставая из ящика стола два листка бумаги. Контрольный оставил себе, а другой, где точки над «ё» проставлены не были, толкнул через стол сомнительному серийному убийце. — Читайте. Вслух.
Тот пожал плечами и стал монотонно читать:
— Осёдланный, оседлый, отчёркнутый, отчерпанный, очёсок, очечник…
— Всё! — не выдержал Мыльный. — Свободен!
— Чо такое «свободен»?
— Свободен — значит чеши отсюда, двоечник!
Не веря своим ушам, явившийся с повинной поднялся со стула.
— Я буду на вас жаловаться, — дрогнувшим голосом пригрозил он.
И ведь впрямь попёрся жаловаться, придурок. До полковника Непадло дошёл. Узнав о случившемся, Герман Григорьевич явился к старшему оперу лично — до такой степени был взбешен. Или всё-таки взбешён? Да, наверное, так.
— Маньяками разбрасываешься? — гремел он. — К тебе с повинной идут, а ты…
— Псих он, а не маньяк! — огрызался Мыльный.