— Шефу привет! Простите, не вовремя побеспокоили.
Парень потягиваться перестал, ответил солидным голосом:
— Я тут не один шеф. Нас тут трое: Коля, Саня да я.
И так же солидно кивнул на встрёпанные головы дружков своих, ещё степеннее добавил:
— Мы сюда из Калинкина через Малинкино свет тянем. Монтируем электролинию.
Дружки его тоже закивали: точно, мол, точно, монтируем, — а он вдруг, совсем как Дёмушка, перевесился через подоконник и уставился на Федин автомобиль.
— Постой! А почему это вы по деревне проехали без огня? Фары не горят? А ну, дай погляжу.
Шеф мигом опёрся о подоконник и, не успели мы ахнуть, оказался рядом с нами на лужайке.
— Ты что, Паша? Где дверь, позабыл? — возмутилась тётя Маня, а тот уже наклонился над фарой газика:
— Вроде бы исправная…
Потом деловито постучал согнутым пальцем по другой фаре:
— Здесь тоже нормально. Значит, поломка не тут. Значит, заглянем под капот, если надо — переберём всю систему.
Вид у него был такой, словно он и в самом деле сейчас полезет под капот, переберёт всю систему и даже раскидает, развинтит весь автомобиль до последнего болтика.
Федя напугался:
— Брось! Машина в порядке, сейчас поеду, поглядишь.
Тётя Маня тоже сказала:
— Не чуди, Пашка! Шагай в дом, да не в окно, а через двери. Неси фонарь и ведро с ковшиком. Видишь, приезжий человек ждёт?
Приезжим человеком тётя Маня назвала меня, а Феде, когда он стал усаживаться в машину, сказала не то в шутку, не то всерьёз:
— Если и в другой раз, Феденька, не погостишь, ох и рассердимся мы с Тимошей на тебя, ох и рассердимся!
— Ну что ты! Непременно погощу, — посулил Федя и хлопнул дверцей.
Ночная деревенская улица отозвалась гулким эхом. Мотор зафыркал, фары вспыхнули.
— Ого! — удивился Паша, а я зажмурился.
А когда я глаза открыл, то на лужайке под окном было пусто. Только далеко-далеко за околицей в поле полыхнул, пропал и опять полыхнул очень длинный и очень яркий свет.
— Уехал, — вздохнула тётя Маня. — Пора и нам на покой.
ИЗБУШКА
Избушка моя оказалась древней. Ставил её тут во дворе для всяких домашних надобностей, наверное, ещё хозяйский дедушка, а может, и прадедушка.
В ней было темно. От печки пахло холодным дымом. В стене напротив двери, отражая тусклый свет фонаря, поблёскивало чёрными стёклами совсем крохотное оконце, под оконцем стояла на толстенных ножищах деревянная лавка. Шустрый Паша попытался её покачнуть, испробовал, крепкая ли; тётя Маня бросила сверху бараний тулуп и цветастую, в алых разводах, подушку:
— Чем богаты, тем и рады.
Я сразу снял с плеча фотоаппарат и спрятал его под изголовье, подальше от Пашиных глаз. А то, думаю, он и Федин подарок начнёт вертеть, обстукивать, добираться до всего, что есть там, внутри.
Но Паша занялся иным, более важным делом.
Паша распахнул свои длинные руки, быстро прикинул расстояние от оконца до середины потолка и объявил:
— Два метра с четвертью. Завтра же принесу кусок электрошнура, подвешу и здесь электролампочку.
— Подве-есишь, — насмешливо отозвалась тётя Маня. — Ты лампочек-то своих и так везде понавинтил, счёту нет. Висят, как груши, и не горят.
— Если висят, значит, загорятся, — засмеялся Паша и только хотел сказать что-то ещё, как вдруг над головою у нас сильно зашуршало и посыпалось. По чердаку избушки как будто бы кто пробежал на быстрых и мягких лапках.
— Кыш! — затопала тётя Маня. — Кыш!
— Кто это? — уставился я на потолок.
— А бог его знает… Может, сквозняк, может, мыши. Избушке-то в обед сто лет, сплошная рухлядь.
Паша тоже глянул на потолок, а потом на меня и весело, как будто я маленький, припугнул:
— Это старички-домовички на чердаке возятся. Говорил я тебе, оставайся с нами, а теперь вот сиди один и дрожи.
Но опять тётя Маня не дала ему как следует развернуться:
— Балаболка ты, Паша! Ну что городишь всякое на ночь, когда человеку тут спать? Шагай отсюда, шагай!
Хозяйка и шеф Паша прикрыли за собою дверь. Я послушал, как, громко переговариваясь и пересмеиваясь, они идут через тихий двор к дому, а потом поднял оставленный у порога фонарь, приоткрыл закопчённое стекло и дунул под него. Язычок пламени угас, на минуту запахло керосиновой гарью, и в избушку хлынула тьма.
Лежать на лавке под тёплым тулупом было уютно. Я слушал таинственное шуршание на чердаке, вспоминал все нынешние разговоры, встречи и тихонько сам про себя улыбался: вдруг да завтра здесь мне и вправду повезёт на чудесный снимок? Избушка такая славная, что ей только домовичков да курьих ножек и не хватает…
— Избушка, избушка, стань задом к лесу, ко мне передом, — совсем счастливо прошептал я и тут же заснул.
ПЛЮХАНЬЕ И БУЛЬКАНЬЕ
Проспал я крепко всю ночь и даже всё утро. Разбудило меня очень странное плюханье и бульканье. Не открывая глаз, я подумал: «Неужто ко мне и в самом деле пожаловали старички-домовички? Нашли тут вчерашнее ведёрко с водой, опрокинули и теперь шлёпают босиком по мокрым половицам… Ну что ж! Тут-то я их и сфотографирую!»
Я осторожно потянул из-под подушки аппарат, сдёрнул с головы тулуп и вскочил.
Вскочил и охнул. И задрал ноги. Потому что на полу и вправду было мокро. В избушке стоял холодный сумрак, а за оконцем по тонким стёклам, по листьям гигантских лопухов вовсю барабанил дождь. Он промочил старую кровлю избушки насквозь, и с потолка на пол плюхались торопливые капли. Широкая лужа подтекла под лавку, там барахтался кверху лапками серый ночной мотылёк.
— Вот так влип! — сказал я не про мотылька, а сам про себя. — Вот так весёлые домовые!
Мотылька я подцепил, усадил на подоконник, выудил из-под лавки размокшие туфли и, держа их в одной руке, а фотокамеру в другой, запрыгал к порогу.
В узенькие сенцы, в распахнутую дверь хлынул влажный воздух. Во дворе всё булькало и пузырилось. Булькала вода в кадушке под навесом, булькала глубокая лужа у крыльца хозяйского дома, громко шлёпало в зелёных лопухах. Они, по-собачьи отряхиваясь и брызгаясь, так и лезли через порог в избушку.
— Бр-р! — попятился я, а потом набрался духу и решил сигануть через всю эту мокрядь прямо к тёте Мане в дом. Там народу полно, и я хоть посоветуюсь, как мне быть. Обратно в город удирать, что ли? Может, ненастье на целый месяц, а я ведь приехал не лужи снимать.
Но тут же я увидел, что в доме у тёти Мани никого нет. Дверь на крыльце под навесом подперта берёзовым веником, рядышком с веником на сухом местечке дремлют куры, а над курами стоит, как часовой на посту, большой белый петух.
Выправка у петуха — гвардейская. Гребень его, словно алый берет, свесился набок, закрыл один глаз и смотрит на меня петух косо, с великим подозрением. Он словно бы собирается сказать мне: «Ты что тут, дядя, высматриваешь? Высматривать у нас некого и нечего. У нас все на работе, дверь надёжно подперта веником, а мы с курами тоже при деле. Видишь, этот веник сторожим?»
— Вижу, — сказал я. — Вижу, что у вас тут все при деле. Даже хлев пустой, корова и та в поле. Должно быть, у вас все к ненастью привычные, а вот мне каково? Ох и подвёл меня Федя-дружок! Надо было нам, прежде чем ехать, заглянуть в его собственную газету, в метеосводку…
СТИХИ, ПЕТУХИ И ДЕМЕНТИЙ-ДЁМУШКА
И вот, отлично понимая, что, пока дождь не перестанет, мне отсюда не сбежать, я решил и сам заняться чем-нибудь полезным. Я взвёл объектив и щёлкнул петуха с курами. Но снимок наверняка не получился. Очень уж всё занавесило дождём. Я вздохнул, отнёс и положил фотоаппарат на старое место, под подушку, а потом опять выглянул во двор.