Ну, а Дёмушка, когда баночка оказалась у него в руках, так и задрожал весь. И радостно-испуганно поднёс её к самым глазам:
— Ой! Как бы не задохнулся. Ой! Надо бы приоткрыть.
И открыл бы, да Паша остановил:
— Нет-нет! Чего нельзя, того нельзя. Во-первых, жар-птенчик так мал, что всего-то с божью коровку, и воздуха ему там хватит. Во-вторых, он к тебе ещё не привык. Не успеешь моргнуть — исчезнет. Приучать его надо к себе, как любую вольную птичку, не торопясь, сначала под закрышкой. Дай слово, Дёмушка, что не откроешь баночку до вечера, до нас. А вечером — другое дело! К вечеру и он к тебе попривыкнет, и мы с работы придём, и тогда твой друг-приятель спокойнёхонько всех нас чикнет вместе с птенчиком для своей газеты.
Дёмушка закивал, крепко ухватил баночку и дал крепкое слово жар-птенчика до вечера не выпускать.
А я благодарно расшаркался:
— Спасибо, дорогой шеф! Спасибо, Паша! Ты и сам не подозреваешь, какой ты замечательный человек.
Но куда больше моего расчувствовался Тимоша.
Красивых слов он не произносил. Он только смотрел, как радуется подарку маленький Дёмушка, и сам вслед за ним радостно улыбался, приговаривая:
— Ну, паря… Ну, матушка… Ну, Павел Иванович!
А потом вдруг выпалил:
— Придёшь, Дёмушка, домой, скажи матери — пусть жарит рыжики на самой большой сковороде! Вечером угощать всех будем!
— А лучше пускай жарит на двух сковородах, а то и на трёх, — засмеялись Саня с Колей и тут же добавили: — Да птенчика опять где-нито на дороге не потеряйте.
СЧАСТЛИВАЯ ЛАПА И — ТЕРПЕНИЕ, ТЕРПЕНИЕ!
Жар-птенчика мы потерять не могли: Дёмушка спрятал баночку в карман. А вот Спиридоныч на просеке чуть не остался.
Я позвал его к себе, а он не идёт.
Дёмушка поманил его щепоткой зёрен, а он и на зёрна не идёт.
Ладно, Паша сообразил:
— Премиальные теперь не в счёт, Спиридоныч дожидается обещанной благодарности.
Шеф присел, протянул петуху руку, и — удивительное дело! — Спиридоныч сразу подшагнул, опустил свою скрюченную, грязноватую лапу на Пашину ладонь.
А как только Паша деликатно её пожал, петух на всех остальных и глядеть не захотел больше. Он встряхнул алою бородкой, встопорщил алый гребешок и сам, не дожидаясь, пока Дёмушка подхватит поводок, зашагал вдоль просеки.
Шёл он гордо и немножко странно. На ту правую лапу, которой обменялся с Пашей рукопожатием, а если точнее сказать, лапопожатием, ступал бережней, чем на левую, и нет-нет да и призадерживался, счастливую лапу задирал, с почтением её разглядывал.
Ну, а Дёмушка на ходу всё ощупывал в кармане баночку. Расположение духа у Дёмушки было тоже отличное. Вслед за едва заметной тропкой он смело забредал в дремучие кусты иван-чая, опять вместе с тропкой выныривал из них и тоненько насвистывал.
А навстречу нам шагали всё новые и новые электромачты с проводами, и в голубом летнем воздухе они отсвечивали тёплым блеском. Дёмушка свистеть перестал, обернулся ко мне, засмеялся:
— Знаешь, на чём небеса-то держатся?
Да сам и ответил:
Не на дождиках босых, Не на лучиках косых, А на мачтах Пашиных, Солнышком украшенных.Верно?
По прежнему правилу я должен был песенку подхватить и что-нибудь присочинить к ней. Скорее всего про то, что мачты не только Пашины, а и Тимошины, и Колины, и Санины, и даже немножко Спиридоныча, но теперь я этого сделать не мог. Не мог потому, что шёл, пыхтел, тащил на себе корзину с рыжиками и умирал от любопытства.
Оно разбирало меня так, что я наконец не вынес:
— Дай хоть баночку-то подержать! Я ведь ещё не держал.
— Так не велено, — улыбнулся Дёмушка и опять там, в кармане, баночку шевельнул.
А я вновь за своё:
— Это открывать до вечера не велено, а про то, что сверху посмотреть, — не сказано ничего. Ты вынь, а я гляну, подержу. Пусть птенчик и ко мне попривыкнет. А потом опять прячь. Друзья мы с тобой или не друзья? Не веришь мне, что ль?
И тут Дёмушка перестал улыбаться и даже руку из кармана выдернул:
— Да это из-за себя я баночку не вынимаю, из-за себя! Ты, может, и правда лишь сверху глянешь, а я сверху не могу. Я обязательно захочу посмотреть в самую нутрь. Лучше — на, подержись за Спирин поводок, ты раньше за него подержаться вот как хотел.
— Ладно уж… Чего там… У меня руки корзиною заняты. Придётся, видно, терпеть до самого вечера.
ВЕЧЕРОМ НА СУНДУКЕ
Но когда мы наконец попали с просеки на знакомую дорогу, перешли по мостику речку, пересекли поле, перелезли опять высокую изгородь под тёмными ёлками на деревенской околице, то до настоящего вечера было всё ещё далеко.
Правда, сама деревенька к нему уже готовилась. По-прежнему пустая и тихая на улице, она за оградами дворов была полна теперь весёлых звуков и голосов. Там гремели вёдра, звенели цепи колодцев, постукивали топоры, звонко перекликались взрослые и ребятишки. Деревенский люд вернулся с лугов и полей к своим избам и теперь спешил до сумерек закончить и всю домашнюю работу. И только знакомая нам девчонка-дразнильщица опять безо всякого дела торчала на своём посту под черёмухой у крыльца.
Она, похоже, никуда и не уходила отсюда, всё тут и ждала нас. И вот выскочила на освещённую косым солнцем грязную дорогу, замельтешила перед нами своим красным платьишком, замелькала белобрысою косичкой, глаза — ехидные:
— Ага-а, Дёмушка, ага-а! Ты всё шляешься, ты всё шляешься, а ничего и не знаешь! А к вам опять гости приехали, а тебя мать искала! Ага-а…
Увидела Спиридоныча, который, натянув поводок, так и бежал, так и катился белым шариком впереди Дёмушки, и сразу осеклась:
— Ой, откуда у тебя такой пешеходный петушок?
И вот тут Дёмушка не утерпел сам, выхватил из кармана баночку, крутнул ею перед носом девчонки:
— У меня ещё кое-что есть! Вот тебе и «ага»! Баночку опять спрятал, и мы все трое лихо прошагали мимо оторопелой дразнильщицы.
За новенькой трансформаторной будкой у самых ворот дома стоял газик. Тут мы тоже не задержались. Лишь глянув на обляпанные стёкла и дверцы, я подумал на ходу: «Вот и Федя за мной да за снимком прикатил. Эх, нет чтобы попозже!»
Дёмушка спешил и волновался не меньше меня. Он даже шлейку со Спири позабыл снять, и мы так прямо всей троицей во двор и ввалились. А там стояла, разговаривала с Федей тётя Маня; она как завидела нас, так тут же и руками всплеснула:
— Ну, Дементий! Где хоть до такой поры были-то?
Но, разгорячённый быстрой ходьбой, Дёмушка лишь накинул на столбик у крыльца петушиный поводок, поставил там Спирю, как заправского коня, и торопливо отмахнулся:
— Погоди, мамка…
Вспрыгнул на крыльцо, скинул сапожки, протопал розовыми пятками по намытым ступенькам вверх и скрылся в доме.
А Федя радостно закричал мне:
— Ба, ба, ба! Вот так где-то обшлёпался! Вот так где-то искупался! Наверняка чудесный снимок раздобыл! А ну, давай рассказывай.
Но и я промолчал. Я лишь сунул Феде корзину, швырнул ему на руки плащ, поскакал за Дёмушкой в дом. Думаю: «Что он там без меня делает с баночкой?»
А Дёмушка в устланной половиками да в уставленной горшками с геранью комнате поднимает над огромным сундуком крышку, суёт под неё баночку, сверху плюхается сам:
— Уф! Так-то лучше. И нам легче терпеть, и маме с дядей Федей до поры до времени ничего объяснять не надо. Садись рядом.
Мы сели на крышку рядом и до поры до времени начали терпеть.
Да только начали, а Федя и тётя Маня — опять к нам. Федя так прямо с корзиной в комнату и лезет. Запах герани исчезает, весь дом наполняется лесным, рыжиковым духом, и Федя ликующе орёт: