– Да что там говорить, сучье вымя, однозначно, – определенно констатирует Петя, откликнувшись на монолог Василича.
А Василич продолжает рассказывать, что это за люди такие и как он к ним относится. Затем подается корпусом вперед и обращается ко мне:
– Вадюха, ты знаешь, что я за эту нашу комнату кого хочешь порву? Мне ничто нипочем. Знаешь?
Он наклоняется над узким столом и легко дотягивается до меня. Обхватив мою шею своей лапой, притягивает к себе так, что мы едва не соприкасаемся лбами.
– Ты что ухмыляешься? Ты мне не веришь?! – угрожающе спрашивает он, обдавая меня водочно-луковичным духом и попутно награждая нелестными эпитетами.
Глядя мне в глаза, можно подумать, что я ухмыляюсь. Это правда. Есть такой эффект у моих очков. Я понимаю Василича, но не более того. Он встряхивает мою голову.
– Ты что молчишь, ёшкарала?
После рывком сбрасывает меня за шею со стула. Я отлетаю к железной тумбе, на которой у нас стоит сверлильный станок. Дверцы тумбы всегда приоткрыты. Я закрываю их собою под лязг и грохот металла. Очки падают мне на грудь. Кто-то берет меня за грудки так, что нечем дышать.
– Ты мне не веришь, сука?!
Это Василич. Я не знаю, что он собирается делать дальше. Я только понимаю, что в его лапищах, возможно, зажаты очки и может случиться беда.
– Слушай, Василич, бинокль не трожь, – говорю сдавленным голосом.
– Какой на хрен бинокль, – еще больше распаляется Василич и снова встряхивает меня, – издеваешься?
Тут до меня доходит, что я невольно выдал свою тайну.
– Очки отпусти, сломаешь, – говорю ему.
Опомнившись, Василич ослабляет хватку, помогает мне встать и страшно ругается. Я водружаю очки на нос. Зрение вернулось ко мне. Голова немного гудит. Мы садимся за стол.
– Извини, Вадюха, – не глядя на меня, говорит Василич и в срочном порядке разливает водку. Ему не здорово. Тем более что я молчу. Подходящие случаю слова не даются ему. Он не знает, как выйти из положения и, не выдержав, орет, глядя в стол: – Извини, я сказал!
– Да ладно, Василич, все нормально, – успокаиваю я его.
Получив прощение, Василич, не чокаясь с нами, опрокидывает свой стакан. Мы следуем его примеру. Я пьян. Василич занюхивает хлебом и, наклонившись над столом и брызжа слюной, продолжает прерванную тему. Ему хочется объясниться. Глаза у него как будто стали больше и навыкате.
– Я любого порву, ты понял? Но тут тебе не бандюги какие-нибудь, тут государство. А государство у нас сам знаешь – сука последняя. Да и это бы не страшно, я всю жизнь от сук отбиваюсь, мне не впервой. Но государство, кроме того, что сука, оно еще и каток асфальтовый. Ты понял разницу? Оно кого хочешь закатает, тут я ничего не могу.
Мы выпиваем. Василич немного остыл. Я Василичу верю. Мне Петя рассказывал. Кто только к Василичу с недобрыми намерениями не подступался. Сначала бандюги, затем менты, потом чинуши всякие с проверками. И все уходили от него в направлении, которое он указывал. И никто его ни разу не тронул. Что-то в глазах его, видимо, конкретика какая-то. Я задумываюсь над этим феноменом. Украдкой разглядываю Василича, он у меня расплывается. Ни до чего додуматься не удается. На ум приходит разве что ковбой с «винчестером». Пасет этот самый Джо своих коров где-нибудь в Техасе, и все в округе знают, что за его корову можно получить пулю. И все согласны с тем, что это справедливо, потому что это корова Джо и никого больше. Я не знаю, есть ли у Василича «винчестер». Но то, что вся эта братия воспринимает его как того ковбоя, – это точно.
Народ, как специально, тянется в наш подвал один за другим, и это нарушает камерную атмосферу нашего собрания. На тихий боязливый стук я вынужден в очередной раз покинуть застолье и открыть приемное окно. Старушка сует мне в амбразуру огромный будильник с четырьмя шарообразными ножками и большой металлической кнопкой для выключения звонка. Я мысленно отмечаю правильный дизайн будильника, понимая, что спящий не обязан отличаться точностью движений. Завершив здравые размышления, медленно поднимаю отяжелевшую голову:
– Что случилось?
– Здравствуйте. Посмотрите, пожалуйста, перестал звонить, – шепелявит старушка, пытаясь протиснуть в окошко вслед за будильником ссохшееся личико. – Щелкает только, паршивец, а звонка нету. А мне без него никак нельзя, мне внука надо из садика по времени забирать. Починишь, сынок?
– Мы сегодня не работаем, – отвечаю я, невольно разглядывая чудо советской часовой промышленности со знаком качества на циферблате. – Завтра приходите. Только имейте в виду, что мы работаем до первого апреля.