– Включительно по первое апреля или исключительно? – нарушив спокойное течение нашего разговора, интересуется старушка.
Мне кажется, что она умничает и делает это нарочно. Я вежливо объясняю, что до первого, первого уже не работаем.
Старушка уразумела и уходит, поблагодарив.
Василич теряет терпение и решает снять с меня эту нагрузку – общение с клиентами, видимо находясь под гнетом только что случившегося и ощущая вину передо мной. Лицо у него наливается кровью.
– Что они сегодня все – сговорились? – возмущается он. – Петро, подмени Вадика, встань у амбразуры и говори, что сегодня мы не работаем. И вообще работаем до первого апреля. Это как, энциклопедия? Включительно или исключительно?
Это он меня спрашивает. «Исключительно», – говорю.
– Слыхал, Петро? Исключительно.
Петр покорно берет табуретку и садится у окошка.
Огромный Петя сидит на обшарпанной табуретке в стороне от нас к нам спиною, заслонив собою всю дверь. Будто не с нами. Это как-то не по-людски. Мне Петю жалко. Так и чудится, что сейчас придет вертухай и сунет ему в дыру мятую алюминиевую миску с серыми слипшимися макаронами. Видение настолько ярко, что я не выдерживаю и внятно вношу толковое предложение:
– Василич, давай я объявление напишу. Приклею на дверь, и все дела. Они же нас все равно в покое не оставят.
– Конечно, не оставят, – легко соглашается Василич. – Весь город на нас держится.
После этой значительной фразы он доходчиво рассказывает нам с Петей, почему это так и каково будет этому городу и всем его жителям, когда нас прикроют.
– Так делать? – переспрашиваю я начальника.
Василич уже забыл, о чем шла речь, и, в свою очередь, конкретно переспрашивает меня, что мне от него надо. Я указываю ему на дверь.
– Я спрашиваю: объявление писать?
Неторопливым взглядом Василич отслеживает направление, заданное моей рукой, и соглашается:
– Годится. Давай, валяй. Петро, иди сюда.
Сняв Петю с дежурства, Василич объясняет ему, почему тот должен оставить свой пост, что это был за пост и почему теперь он должен «идти сюда». Затем наливает в стаканы на свои два пальца. «Свои» в данном случае ключевое слово, потому как если на два пальца Петра, то это совсем другой расклад.
– Давай мензурку.
Это он мне. Я подставляю лафитник, и он наливает водку, пока она не начинает стекать через край.
– Не сачкуй, понял?
Это он опять мне. Ну не Пете же. Мы чокаемся и выпиваем.
Василич просовывает в банку пятерню наполовину, потому что дальше она у него не лезет, не без труда вылавливает огурец и протягивает Пете. Это не акт доброты. Просто самому Петру ни за что не засунуть руку в банку. Вторым огурцом Василич тычет в меня, но тоже не от добрых чувств. Просто он таким образом как будто бы покровительствует мне. Как старший брат – младшему. Я еще не успел перевести дыхание после обжегшей меня водки, лицо мое перекособочило, и я отказываюсь от закуски, помахивая ему рукой. Он не сердится на это, отпивает рассолу из банки и начинает хрустеть моим огурцом.
Я пришел в себя и собираюсь писать объявление. Нашел подходящий лист, в который была завернута стопка наждачной бумаги, вооружился зеленым фломастером и приступил. Мои коллеги недоверчивыми глазами, исподлобья наблюдают за мной, будто боятся, что я могу смухлевать, и тогда мы не сможем остановить людскую очередь, выстроившуюся к нашему незабвенному подвалу. А это означает, что мы не сможем по-человечески закончить трапезу. Под их насупившимися взглядами я пытаюсь сформулировать простейшую мысль и зафиксировать ее в письменном виде. Наконец мне это удается. Резиновым клеем я делаю кляксы на обороте листа, открываю дверь наружу и приблизительно ровно приклеиваю лист над полукруглым окошком с полкой. После этого закрываю дверь и отхожу от нее полюбоваться результатом.
Поднятым кверху большим безразмерным пальцем Петр показывает мне, что доволен тем, как у меня получилось. Василич тоже удовлетворен. Глядя на объявление, он хвалит меня с наречиями, поясняющими, как на самом деле получилось и почему хорошо. Затем командует:
– Амбразуру закрой, ёшкарала.
Я закрываю дверку приемного окна на шпингалет и возвращаюсь к столу. У них уже наполнены стаканы, и Василич делает мне приглашающий знак рукой. Я подчиняюсь, и мы снова выпиваем. В это время кто-то начинает дробно стучать по двери костяшками пальцев, подавая знак «свои». Василич, едва не подавившись скрученным в комок луком, который он только что усердно тыкал в солонку, а затем отправил в рот, начинает безумно орать, что надо уметь читать по-русски, и что он сейчас выйдет, и что было бы лучше, если бы этого не случилось, и чтобы все шли домой.