И все же представлять Восточную Жемчужину японским агентом или даже шпионкой, как все еще делают некоторые, значит совершенно не понимать ее натуры. Она поклонялась единственному божку — делу восстановления маньчжурской династии. И ради этой благородной цели готова была с честью пожертвовать всем, даже собственной жизнью. Далекая от антикитайских настроений, эта женщина посвятила себя будущему своей страны, но не под властью Чан Кайши и потрепанной банды его чиновников-стяжателей. Как и я, она мечтала о восстановлении прежнего величия Китая.
Дон Чин редко просыпалась раньше четырех-пяти часов дня. Первое, что она делала перед тем, как встать с постели, — выпивала бокал шампанского и скармливала горсть орехов двум ручным обезьянкам, которые спрыгивали к ней на кровать с желтых бархатных занавесей. Сей ежеутренний ритуал всегда происходил в присутствии двух или трех ее юных компаньонок, которых она называла «мои хризантемы». Ее зависимость от них была абсолютной. Без своих «хризантем» Восточная Жемчужина никогда бы не встала с постели. После бокала шампанского в сопровождении «хризантем» она удалялась в ванную комнату. А час спустя выходила из нее и пахла слаще, чем китайская орхидея. Обычно по ночам она носила мужской военный китель собственного дизайна, цвета хаки или черный, пару бриджей для верховой езды, коричневый кожаный ремень, начищенные до блеска черные сапоги, армейскую фуражку с высокой тульей и длинный самурайский меч. По другим случаям, когда Дон Чин была в менее воинственном настроении, надевались простой черный халат китайского мандарина и шелковая шапочка. Завершив свой туалет, она обычно осматривала себя в зеркале, меняя позы, опиралась на меч, как на официальной фотографии, иногда сажала на плечо обезьянку.
Была у Восточной Жемчужины еще одна особенная привычка. В любой момент вечера она могла сесть и, выставив себя напоказ перед теми, кто развлекал ее своим присутствием (мною ли, «хризантемами» или ее любимчиком из актеров Китайской оперы), спускала бриджи, задирала китель — и всаживала шприц в нежное бедро цвета яичной скорлупы. Это выглядело отвратительно, греховно, будто она вонзала нож в шедевр искусства, и в то же время неописуемо эротично: блеск ее бледной плоти, молящей о ласке и поцелуях, проникновение серебряной иглы, алые капли крови рубинами на белом атласе… Страсть моя к этой женщине была такова, что я вожделел ее постоянно. Я жаждал ее любви, был рабом ее ласк. Ее голос в телефонной трубке вызывал картины наслаждений, природу которых деликатность не позволяет мне воспроизводить на этих страницах. Бедро для укола она обычно оголяла в приватной комнате своего ресторана, рядом с проспектом Асахи, кишащим ее бывшими охранниками-монголами, или вообще в любом месте, где она чувствовала, что находится среди друзей. Наркотик она называла «моя маленькая сестричка», это был морфин, без которого она, как сама часто мне говорила, точно умрет.
Была у нас с нею еще одна общая страсть — мы обожали танцевать. И частенько посещали ее любимые ночные клубы на рю де Пари, а после, коли было желание, опиумный притон, но не тот, который обычно посещал я, а другой, поменьше, совсем рядом со Старым городом. Или шли ранним утром в бордель на рю Петен, во французской концессии, и платили владельцу, литовскому еврею, за то, чтобы дал посмотреть через скрытый глазок, как японские офицеры пользуют на всю катушку русских девушек — спектакль, который Дон Чин считала очень возбуждающим, особенно если мужчины были несколько грубы в своих амурных притязаниях. Она восхищалась красотой русской кожи. «Такая белая! — шептала она мне в ухо, сильно сжимая руку. — Идеально белая, точно сибирский снег». Меня же поражала не столько белизна русской кожи, сколько тот факт, что офицеры оставались совершенно одетыми — кроме бедер, которые они едва обнажали, приспуская брюки, как в туалете. Или они стесняются, думал я, показывать свою смуглую азиатскую кожу русским проституткам?