Восточная Жемчужина хотела, чтобы ее китайские ночи продолжались целую вечность. Ранним утром, когда город еще погружен в глубокий сон, а единственным звуком остается скрип тележек ассенизаторов, который вечно действовал на нее освежающе, — именно в это время она полностью оживала и позволяла мне любить ее. И хотя тараторившие обезьянки сильно отвлекали внимание, любовь с Дон Чин дарила мне совсем не то, что давало обладание любой другой женщиной (а в моей постели их перебывало немало). Да, она была опытна в любовной игре, чего и следовало ожидать от столь искушенного создания, но любовь с нею так возбуждала меня совсем не поэтому. Не знаю, как правильно объяснить, но как только эта гордая маньчжурская принцесса сбрасывала с себя военную форму, стягивала черные блестящие сапоги, откладывала меч и фуражку, она становилась такой мягкой, податливой, уязвимой, такой женственной — и в то же время такой таинственной. Не важно, сколько раз она пыталась предстать японкой по имени Ёсико Кавасима, мне так и чудилось, что, занимаясь с ней любовью, я проникаю в самую плоть Китая. Увы, это чувство было мимолетно, как вспышка молнии, и, когда проходило, казалось, ее больше нет со мной, в моих объятиях, — она была как лисица из сказки про оборотней. Я любил ее сильнее любой другой женщины в моей жизни — как до нее, так и после. Но у меня всегда было чувство, что я совсем ее не знаю. Всегда — вплоть до того самого дня, поздней осенью 1937-го. Мы с нею посещали одно мероприятие в особняке у барона Митаки, старого добродушного аристократа, который представлял наше правительство в качестве генерального консула в Тяньцзине. На самом деле мы приехали к нему порознь — нужно было проявлять осторожность. Одним из гостей был император Пу И; присутствовали послы крупнейших западных государств. Большую часть времени мы с Дон Чин стояли в разных концах зала; но в какой-то момент она оказалась рядом со мной — как раз тогда, когда один из подчиненных барона, нервный молодой человек с худыми красными руками, передал ему некий свиток. Многочисленные награды барона блестели, как звезды светлой зимней ночью. Церемонно, по-старинному держа свиток в вытянутых руках, он начал речь о наших мирных намерениях в Азии. «Его императорское высочество, император Японии, — начал он, вытянувшись по стойке „смирно“, и слова покатились у него с языка, точно морская галька, — чье великодушие никогда не подвергалось сомнению, желает, чтобы под его небесным кровом процветали вечный мир и благоденствие…»
Пока барон продолжал речь на своем высокопарном английском, привитом ему за время отбывания срока в Лондоне, я пытался изучить лица наших гостей. Император Пу И просто моргал, на лице — никаких эмоций. Иностранные дипломаты пытались выглядеть покровительственно, как они по привычке подают себя в обществе азиатов, — и это было все, что мне удалось прочесть на их непроницаемых европейских лицах. Наши китайские друзья, включая императорского камергера и заведующего Банком Тяньцзиня, кивали, когда барон нараспев талдычил: «Единая культура наших желтых рас… наши древние духовные традиции… Китай, наш великий учитель… дух самураев… Богиня Солнца… мир…» Но когда прошло минут сорок пять, а барон все продолжал говорить, наши ближайшие друзья немного скисли. «Склонность к тяжелой работе и естественное чувство взаимного сотрудничества выросли на почве наших рисоводческих цивилизаций», — продолжал барон, и я увидел, как посол Великобритании прошептал что-то на ухо своему французскому коллеге, смеясь в своей надменной европейской манере, — без сомнения, смеясь над нами, над нашей, я бы сказал, «нецивилизованностью». Но барон, похоже, заканчивать не собирался. Я взглянул на свиток, чтобы понять, сколько еще осталось. «Пять тысяч лет цивилизации… активизированных дисциплиной и юношеской энергией современной Японии… Азия поднимется с колен…»