А женщины! Женщины Мукдена были самыми прекрасными женщинами к северу от Шанхая: китайские девушки, гибкие и проворные, как угри, в своих обтягивающих шанхайских платьях-ципао; японские красавицы в кимоно, похожие на разноцветных пташек на насесте, ехали на рикшах в кондитерские рядом с Банком Иокогамы; окутанные запахами духов русские и европейские леди, пьющие чай в «Смирнофф», в шляпах с перьями и мехах. Поистине Мукден был райским местом для молодого волка, ведущего беспутную жизнь. А поскольку парнем я был крепким, всегда был хорошо одет, причин жаловаться на отсутствие женского внимания у меня не было.
Каждую осень с начала 1920-х годов мадам Игнатьева, которая однажды пела «Мадам Баттерфляй» в Санкт-Петербурге для царя и царицы, устраивала концерт в танцевальном зале отеля «Ямато» — величественного, но довольно малоуютного заведения, которое своими башенками и зубчатыми стенами больше напоминало крепость, чем гостиницу. Мадам Игнатьева и ее муж, аристократ-белогвардеец, бежали от коммунистов в 1917-м и с тех пор жили в Мукдене. Граф, всегда в безупречной офицерской форме старого образца, с Георгиевским крестом, которым царь наградил его лично, содержал пансион рядом с железнодорожным вокзалом.
Вершиной исполнительского мастерства мадам Игнатьевой была «Хабанера» из «Кармен». Она исполняла также арии из «Тоски» и «Мадам Баттерфляй», но именно Кармен, по мнению любителей музыки, ей удавалась лучше всего. Зал был заполнен до отказа. Хрустальные люстры бросали искристый свет на позолоченные стулья и медали на долгих рядах офицерских мундиров. Все, кто имел хоть какое-нибудь влияние в Мукдене, были здесь, а некоторые приехали даже из Синьцзина,[9] столицы Маньчжоу-го: генерал Итагаки из Квантунской армии — основной группировки наших войск в Китае — сидел в первом ряду с Хасимото Тораноскэ, главным синтоистским священником Маньчжоу-го, и капитаном Масахико Амакасу, председателем Японо-маньчжурского общества дружбы. Я заметил еще генерала Ли, председателя совета директоров Шэньяньского банка, который, с усами кайзера Вильгельма, выглядел очень воинственно, господина Абрахама Кауфмана, главу еврейской общины, сидевшего в последнем ряду, чтобы не попадаться на глаза Константину Родзаевскому, хулигану с дурными манерами, который все время надоедал нам своими идеями «почистить» евреев.
И вот в лучах софитов появилась роскошная мадам Игнатьева собственной персоной, в длинном черном платье, с черной кружевной шалью, волочившейся за ней по сцене. Она улыбалась, продвигаясь на середину сцены — в руке красная роза, подбородок вздернут — и отвешивая, в ответ на аплодисменты, короткие вежливые поклоны на все стороны, будто надменный голубь. «Продвигалась» — слово не самое подходящее, она скорее сладострастно плыла, как обычно делают крупные европейские женщины. А сразу за ней шла ее лучшая ученица — милая японская девушка в сиреневом кимоно с длинными рукавами, на которых были вышиты белые аисты. Она была похожа на нежный цветок, который вот-вот должен был распуститься, излучала детскую невинность и в то же время некую экзотическую элегантность, которая у японских девушек, как правило, не встречается. Возможно, она чуть нервничала, ибо, когда мадам Игнатьева уже была готова занять свое место в центре сцены, японка наступила на конец длинной черной шали, остановив учительницу в ее «продвижении». На мгновение улыбка исчезла с лица мадам Игнатьевой, но она тут же взяла себя в руки — и зазвучала «Хабанера». Черные глаза девушки сделались еще больше, словно она молила всех нас о прощении, и ее личико трогательно вспыхнуло.
Именно эти широко раскрытые глаза, как я уже сказал, произвели на меня неизгладимое впечатление. Они не были прекрасными в обычном смысле слова, и были даже чуть слишком крупны для такого личика — почти как у рыбки, — но тем не менее выражали восхитительную ранимость. Когда она, вслед за выступлением мадам Игнатьевой, начала свою первую песню, от ее волнения не осталось и следа. Я помню «Лунный свет над руинами замка», японскую песню, от которой мы все зарыдали; потом «Ich liebe Dich» Бетховена, потом китайскую народную песню, потом русскую народную песню, названия которой я не запомнил, и, наконец, очаровательную «Серенаду» Шуберта. Было совершенно очевидно, что даже в столь нежном возрасте Ёсико не была одной из тех провинциальных певчих пташек, которые превращают концерты в Японии в такое мучение. Ее владение иностранными языками и способность передавать национальный стиль исполнения были исключительными. Только на космополитической земле Маньчжоу-го могло появиться такое сокровище. Знаю, легко говорить задним числом, но уже тогда я понял, что Ёсико, в нежном возрасте тринадцати лет, была на самом деле чем-то очень необычным.