You had to stay. Тринадцатое дыхание. D
Ты говорила, что не бросишь курить. Я говорил, что не брошу курить.
Отдавая себе отчёт или поступая безотчётно, оглядываясь назад/вокруг или не видя ничего/никого дальше тлеющего угля сигареты, круша стеклянную реальность или оставаясь аутично—равнодушным к ней, предпочитая таблетки или уважая нож – этой привычке мы остались верны, одной из нескольких, из тех, что были с нами с самого начала. Со времени превращения развлечения в привычку и с начала нашей _взаимной_ жизни.
Если ты держишь сигарету во рту и сосредоточенно читаешь очередной комментарий очередного размытого читателя, а у меня возникает желание поцеловать тебя, то я не буду просить тебя вынуть её, не буду вынимать сам, спрячу руки за спину и затушу её своим языком. Ты вскрикнешь, выронишь потухшую сигарету, дёргано стряхивая пепел с одеяла, а потом, через один взгляд, сама коснёшься моих губ своими, чтобы закончить "французским поцелуем". Сколько пепла ты уже стряхнула с постели до этого дня?
Сколько пепла ты стряхнула с постели этого дня? Этого или одного из предыдущих – выбор ничем не ограничен. Серая взвесь, непроницаемая и забивающая дыхательные пути, слезящая глаза и оседающая на любой поверхности подобием грязного осеннего снега – такая же лёгкая и одновременно тяжёлая, как желание. Любое желание – предмета, события, человека – можно подставлять примеры до бесконечности. Но, отработанным движением стряхивая пепел с сигареты или с одежды, этим же движением не стряхнёшь желание – оно въедается в тебя сильнее любой смолы. И мы влипли.
– Рэ, зачем ты меня злишь? Я легко могу разъебать тут всё на хуй! Мне не жалко мебели и этих светильников, а на кухне я разойдусь так, что появляться рядом со мной ты больше не захочешь, захочешь слинять отсюда. Но входная дверь закрыта и ключ от неё у меня, а прыгать с балкона высоко. Что? Тогда я сама тебя сброшу, а соседям скажу, что котик упал. Разве у меня не может быть жирного котика? Он кушает так же часто, как я.
После второй сигареты голова проясняется и теперь я могу связно озвучивать мысли и намеренно искажать логические цепочки. Вот именно – объяснить эти семь лет я не смогу ни в каком состоянии. Если ты сможешь – расскажи, мне будет очень интересно послушать.
Я грустно улыбнулся, когда узнал, что пропустил день твоих похорон – чёрт, даже в этом случае у нас не получилось встретиться, как не получалось бесчисленное количество раз до этого. Когда торопишься жить, опоздания входят в привычку.
Твоя смерть неожиданна.
И сколько слов ты мне наговорила о том, что всё именно так и может произойти "когда—нибудь" – внезапная остановка сердца – я не подготовился, если такая ситуация вообще подразумевает подготовку.
О том, что тебя больше нет, я узнал через месяц после случившегося – и это было чистой случайностью. Я понимаю, что меня не обязаны уведомлять о таком – в их глазах я _никто_ и меня _нет_ и не было в твоей жизни, а теперь не будет и в смерти или около неё, насколько там можно быть рядом, насколько там можно быть близко. И если кто—то присвоит память о тебе, то что останется мне?
Я нашёл твою песочную горку не с первого раза – пошёл от платформы не в ту сторону и сделал офигенной длины крюк; бежал по осеннему полю под низкими тучами в жёлтых кроссовках; попал на кладбище через какую—то дыру в заборе, около которой была свалка отслуживших своё искусственных цветов. Людей практически не было. Я примерно представлял, где тебя искать, и пошёл к главному входу.
Фотографию ещё не выбрали, наверное; непослушный песок расползался в разные стороны, размывая следы чьей—то обуви. Я не знаю, как ведут себя люди на кладбищах и что они ещё делают, кроме того, что содержат свои скорбные горки в относительной чистоте. Зайдя в периметр, я присел на одно колено и закурил. Много цветов, но взгляд остановился на табличке с именем и годами жизни – ты снова обыграла меня, заставив сомневаться, та ли эта горка.
Вышел из периметра, прикрыл калитку, облокотился на ограду, закурил ещё одну. Перед моими глазами не мелькали наши приключения, в голове не звучал твой голос – я ни о чём не думал. Стоял и курил, глядя сквозь слой земли и песка, будто хотел разглядеть тебя под этими нагромождениями – предметными и словесными (разбросанными не мной).
Там, где слова уже не имеют значения, там, где память уже не способна воспроизвести ни один образ, начинается бесконечность. Она вберёт в себя все эти проволочные цветки и шаблонные фразы с траурных лент, оставит имя.