— Вы всё-таки спали? — чуть наивно и с надеждой на обратное прошипел Лука.
Это было глупо, спрашивать вот так, лоб в лоб.
Алфи откинулся на стуле и хищно ухмыльнулся, на зло Луке разумеется.
— Нет, чтоб тебя, в нарды ночами играли! — он чувствовал себя уверенно, желая взорваться от скривившейся в беспомощности рожи Чангретты. Нарочно ли он обесценивал Сару?
— Молитвы читали, ага? — Алфи была приятна мысль о девушке и их ночных деяниях, но также он понимал, что торгуется и знал, Сара его вряд ли простит за подобное.
Хотя, вспоминая мягкость её характера, он мог рассчитывать, что позже Сара остынет и примет его назад. Она была доброй, слишком доброй и многие, в том числе и он, пользовались этим. Но сейчас он решил рубить с плеча и сжигать мосты сразу же, чтобы потом выстроить новые, железные.
Алфи задумчиво облокотился на спинку кресла и потёр бороду.
— И много вы «начитали»?
Алфи прищурился: — Не всё твоего ебучего итальянского ума дела, да? — передразнил он его.
— Сто пятьдесят бочек и я больше никогда не хочу слышать о том, что между вами было. Чтобы ни один проклятый отблеск не мелькнул в её памяти и не отразился на остальных годах и поколениях. Чтобы вы даже не здоровались, когда невольно встретитесь на улице, — требовал своё мистер Чангретта.
— Прям так, да? — глумился он над Лукой, — Задница у Сары, как помню, в точь как у немецкой лошадки! — продолжал Алфи требовать своё. Он умел это делать. Умел настаивать и манипулировать. Таков его склад ума.
— Двести и это конечная цена! — Лука чувствовал себя дураком, но что он мог поделать.
Ему уже много лет нравилась Сара. И он ждал, терпеливо ждал случая. Но когда узнал о том, что Алфи изматывает его предмет обожания долгими ночами — терпение лопнуло.
— Видимо, не так уж сильно ты и хочешь её заполучить, да. Чего тогда приперся, таки, не пойму? — спросил Алфи, — Триста бочек, — хлопнул он по столу широкой ладонью и приподнялся, заканчивая разговор, — Триста злоебучих бочек и я отправляю ключик от нашего маленького рая, — Алфи изображал это, размахивая руками, — в Гватемалу или в Гваделупу нахер, ага? — на этой фразе Алфи замер и широко раскрыв глаза, ужаснулся своим словам, — А ты забираешь её в свой конченный-законченный итальянский ад, — произнёс он сквозь зубы, остановив застывший и безжизненный взор, — Увозишь с глаз моих долой, да? — взглянул он на Чангретту и опустил брови, сомкнув припухлые губы.
От этих воспоминаний Алфи принялся ещё сильнее избивать ни в чем не виновного человека, рабочего, мелкую сошку, со всей своей значительной силой. Он видел, как остальные работяги идут по своим делам, выполняют пятничный объем, но большинство из них уже помолились за Генри, который, вероятно, одной ногой был на том свете, тронув пространство Соломонса.
Алфи был рад причинить серьезный ущерб Генри на глазах у всех. Он хотел, чтобы это событие коснулось всех рабочих, чтобы никто не смел говорить о Саре, произносить её имя и упоминать её, как лукавого в семье католиков. Он хотел, чтобы работяги знали, что всё кончено и чтобы никто не смел разевать свой рот о ней и против неё, так же как и бросать вызов самому Алфи. Он понимал, что разговоры обязательно дойдут до итальянцев, дойдут хоть до Китая и, уж рано или поздно, до Клеркенуэлла.
Он не собирался ввязываться в серьёзную войну из-за женщины. Никто не собирался этого делать — ведущие к полному господству над бандитским миром.
Алфи многому научился за эти годы, пока варился в бизнесе и собирался использовать эти знания и свои связи в полной мере. Алфи был уверен, что они узнают о том, что он более, чем способен сводить счеты, старые или новые, за свою Сару, но позже.
Он выпрямился, превратив Генри Осборна в кусок хорошо отбитого мяса. Кровь была везде, на всех поверхностях, в том числе и на одежде Алфи. Брызги попали на рубашку и брюки, которые теперь стали не годными для носки. Запах стоял убийственный: сырости и железа, смешанный с ромом, расстеленным огромной лужей. Генри тихо плакал, свернувшись на бетонном покрытии и это раздражало Алфи больше, чем первоначальное оскорбление.
Соломонс получил возможность осмотреться, потирая костяшки пальцев, поправляя печатки.
Сделав три-четыре глубоких вдоха, Алфи понял, что сломал руку и челюсть Осборну. А эта несчастная бочка, что разлилась и треснула от падения — была ничем, грудой деревяшек и грязной водой, вобравшей в себе пыль с сапог, покрывающей лёгкой плёнкой на темной спиртовой глади.
Алфи почувствовал себя плохо, очень плохо и дёшево. Аналогичные триста бочек будут проданы, он заработает несколько тысяч фунтов, бросит эти пачки денег в сейф и забудет о них. А Сара? Она уже никогда не вернется к нему после такого предательства, если узнает.
А Сара узнает, ведь у Луки будет достаточно дней и ночей, чтобы сказать ей об этом перед сном или перед завтраком, дабы развеять любовную тоску.
***
Иса наблюдала за тем, как её падчерица Дора Чангретта готовит ужин для своего мужа. Пока девушка нарезала овощи и отваривала пасту, Иса увидела на лице падчерицы отчаяние и одновременно нотки радости и почувствовала терпкое желание обнять её. Но она осталась сидеть на своём стуле и не двинулась с места, потому что она знала, что Дора — девушка не тактильная, не контактная и, казалось, лишенная нежности. Дарби считал, что причина кроется в её рождении при работном доме, где ни любви, ни жалости. Только старое шерстяное одеялко.
Дора налила мачехе чая и продолжила рассказывать о том, что её Лука сегодня обещал вернуться к ужину и, к слову, обещание сдержал, впервые за несколько месяцев.
Иса лишь посмотрела на старшую дочь со всем сожалением, какое она только могла воссоздать, понимая, что она снова приняла опиаты.
— Ты говоришь какой-то вздор, милая. У тебя, вероятно, жар!
Дора громко расхохоталась. У нее был звонкий и истеричный смех, от которого её голос звучал очень трагично. Это был смех, противоречащий убийственной горести, скрытой за ним.
— Он женится на Саре! — проговорила она с граничащей кровной обидой, держась на грани приступа истерии, приподнося к губам острие ножа.
Иса покачала головой дочери и вздохнула.
— Может, тебе прилечь отдохнуть? Я уж сама тут как-нибудь… — осторожно проговорила Иса, зная, как разговаривать с человеком в опьянения, решив, что отсутствие парочки болтиков в голове Доры действительно дают о себе знать, а приём *лауданума не такой уж безопасный.
Прикладывая к её лбу, покрытому испариной, тёплую ладонь, Иса заявила: — Ты уже бредишь Лукой, дорогая! — теперь в её голосе звучал едва заметный гнев, — Хватит бегать за ним как влюбленная школьница на чёртов износ!
Дора закрыла серые глаза, как будто это действие перечеркнет истину, на которую указывала ей мачеха. Она знала себя и свои повадки лучше, чем кто-либо, но не хотела слышать об этом от кого-то еще.
— Он мой муж! И он женится на Саре! Я знаю!
Иса в изумлении поджала губы и, развернувшись на каблуках, ринулась к верхнему шкафчику гарнитура, вынимая полупустую бутылочку из-под настойки, и бросила через плечо: — Ты снова налакалась лауданума?
Дора тяжело вздохнула и изо всех сил закричала, затопала ногами и стиснула кулаки. Это был крик ярости и обиды, когда твоя любовь остаётся безответной и уходит из-под носа, но никто вокруг не понимает тебя.
— Ничего я не пила!
Дарби встал в дверном проёме, пришедший на крики дочери и взволнованно посмотрел на неё.
— Дора, пожалуйста, успокойся, — взмолился он, поправляя костюм.
Она была буйной, как и он. Их характеры были копиями друг друга, что ещё больше злило Сабини. Как и всегда, в других людях нас больше всего раздражает то, что мы не любим в нас самих.
Дора вытянула лицо от дикого возмущения и саркастически сказала, как будто разговаривала с ребёнком: — Сколько стоило согласие на двоеженство? Сколько стоит твой затухший престиж, папа?