Будь жив.
Немая, стылая просьба. Но в ней много отчаяния. Кристине становится страшно. За каждый удар, за каждый выстрел, за Эрика, который может быть где угодно в этой какофонии звуков и света.
Только будь жив.
Вдруг грохот сотрясает помещение. Уже такой знакомый. Пол шатает под ногами, камни скачут по плитам, отбивают свою незамысловатую дробь. Девушка знает, что происходит. Слышала уже однажды. Помещение сотрясает так мощно, грохот и гул нарастает, а потом вдалеке яркая вспышка.
Взрыв.
Кристина скрючивается, складывается, отчаянно зажимая ладонями уши, утыкаясь лицом в собственные колени. Штаб трясет. Кажется, враг пытается что-то взорвать. Добраться куда-то. Девушка не знает. Осознает лишь, что полагаться в этой ситуации надо лишь на себя. Пол под ней опасно кренится. И вдруг сверху падает огромная глыба камня. Она пробивает пол в соседней комнате, где дерутся солдат и Четыре, стремительно несется вниз, сшибая этажи, образуя зияющую дыру. Кристина боится взглянуть туда, боится увидеть труп любимого человека своей подруги. Сегодня и так слишком много трупов.
Наступает подозрительная тишина. Сирена захлебывается где-то вдалеке. Здесь все провода порваны и истерзаны камнем. Красные лампочки перестают мигать своими многочисленными глазами, застывают, замирают — потухшие точки багрянца. Девушка слушает удары своего сердца и свист, с которым дыхание вылетает у нее изо рта. Безумие. Сущее безумие творится кругом. Кристина все же приподнимается, выглядывает из-за покореженного сначала автоматной очередью, а потом и далеким взрывом куска стены. Она видит огромный провал в полу. Этаж теперь разделен на две равные части. Кристина встает, все так же стараясь пригибаться к полу, цепляется пальцами за стену, обходит ее, подходит к самому краю и заглядывает вниз. Она видит землю и стальные шпили каркаса здания. И больше ничего.
Когда раздается чей-то хриплый кашель, девушка резко вскидывает голову. Тобиас Итон отряхивается от камней и каменной крошки. Он сидит, чуть согнув левую ногу. Правая рука у него изогнута под неестественным углом. Нерабочая — понимает Кристина. Их разделяет провал в несколько метров, но девушка все же решает сложить ладони рупором и докричаться до своего бывшего инструктора.
— Четыре! — зовет она, и мужчина поворачивает голову. — Ты в порядке?!
Она видит, как он кивает. Видимо, говорить из-за такого огромного количества пыли ему тяжело. Кристина и сама чувствует, как в ее носоглотке ворочается что-то вязкое. Воздух такой спертый, такой тяжелый, пропитанный кровью и разрушением.
— Ты как?! — все-таки Тобиас говорит.
— Отлично! Даже не ранена! Тебе нужно в медицинский пункт! А я пойду добираться до оружейной! — Кристина косит глаза на камни и глыбы кругом, порушенную лестницу, с помощью которой она добралась сюда. И чувство дежавю схватывает все ее нутро.
Итон снова кивает, поднимается на ноги. Девушка видит, как его пошатывает. Труп солдата куда-то исчез. Четыре подбирает с пола пистолет, засовывает его за пояс собственных темных джинсов и, прихрамывая на одну ногу, идет к мало разрушенному коридору. Кристина мнется на этой стороне. Она бы помогла, как-то посодействовала, но пропасть, разделяющая их, огромна.
— Будь осторожен! — снова кричит она. — Ты нужен Трис живым!
— И ты! — усмехается он в ответ, едва поворачиваясь. Девушка видит, что каждое движение дается ему не просто. Она замолкает и тревожно смотрит на то, как Тобиас исчезает за поворотом стены.
Кристина глубоко вдыхает и тут же жалеет об этом, заходясь кашлем. Ее рот и горло наполняет вязкая пыль, оседает на языке и в гортани. Кристина давит пальцами на горло, продолжая кашлять. Ей необходимо убраться из этого места, как-то пробраться к оружейной, найти хоть кого-то из своих. Тобиас был так рядом, на расстоянии вытянутой руки, но огромная дыра в бетонном полу не позволила им даже нормально говорить, лишь перебрасываться словами. Кристина сжимает виски. Она чувствует себя усталой и измочаленной. Находиться в безвестности — самое отвратительно чувство на свете. Но иного ей не остается.
Девушка оглядывается. Лестница, ведущая вниз, цела. Ее металлические перила поблескивают в тусклом свете мигающих ламп. Где-то вспыхивают красные огоньки — система сигнализации все еще пытается работать, но в этой части здания она безвозвратно испорчена. Кристина наклоняется и вытаскивает нож, который она всегда носит на голени. Какое никакое, а все же оружие. Она сжимает его рукоятку пальцами, чувствуя, как металл скользит. Девушка хмурится. Странно это. А потом понимает, что ладони у нее мокрые. Пот. Кристина спешно облизывает губы, вдруг ощущая, как бьется сердце в грудной клетке, скачет и трепещет. Дикость какая-то. Необходимо выдохнуть и взять себя в руки. С ней ничего страшного не случилось. Она даже не ранена.
Кристина трясет головой, давит пальцами на переносицу, а потом делает шаг вперед, туда, к лестнице, ведущей вниз. Там много ступеней. Ей хватит, чтобы окончательно успокоиться. Следующим шагом девушка запинается. Она видит, как по лестнице поднимается фигура. Мужская, насколько она может судить по развороту плеч и высоте роста нежданного гостя. Кристина нервно сглатывает. Она сейчас слаба, практически безоружна. Если у него огнестрельное оружие, то все, баста. Она грохнется на эти плиты безжизненным телом, как это сделал сегодня уже Питер Хэйес. Девушка хочет метнуться за угол, спрятаться, но ее ноги прирастают к полу, когда она видит чужое лицо.
Рот Кристины приоткрывается в немом, беззвучном крике, царапающем ей глотку. Глаза так расширяются, что становятся на пол-лица, и зрачок закрывает практически весь белок. В ее диком, нечеловеческом взгляде плещется осязаемый страх. Девушке хочется зашептать заветное нет, замотать головой, стремясь прогнать наваждение, жестокий мир, бесчеловечную игрушку разума, но Кристина не привыкла обманываться. Не в этом мире, не в этой жизни. Она знает, что человек перед ней правдив и реален, так же, как и нож, зажатый в ее потной ладони.
— Не ждала?
И голос все тот же. Юноша почти улыбается, смотря на нее. Глаза все такие же. Когда-то она считала их добрыми. Да и сейчас в них мелькает какой-то свет. Только вот Кристину больше не проведешь.
— Убирайся, — шепчет она, удивляясь тому, насколько сухо звучит ее голос.
— Ну же, Кристина, так друзей не встречают.
Он делает шаг вперед. Она — назад. Вот тусклый электрический свет полуразрушенного помещения падает на его лицо. Девушку прошибает холодный пот.
Этого. Не. Может. Быть.
Уилл.
========== Глава 27 ==========
— Я давно хотел показать тебе вот это.
Уилл садится рядом и протягивает Кристине книгу. У нее потрепанная обложка, засаленные листы с плохо пропечатанными буквами. Кое-где типографская краска смазалась и о значении слов можно лишь догадываться. Бумага желтая, словно девушка держит в руках кусок пергамента. Названия и автора она нигде не видит.
— Что это? — интересуется Кристина и смотрит на юношу.
— Это потрясающая вещь, — Уилл щелкает пальцами, указывая на книгу.
Девушка продолжает выжидательно на него смотреть.
— Скажи мне, — он придвигается чуть ближе, склоняет голову и начинает говорить тихо и вкрадчиво, словно боится, что их могут услышать, — что ты знаешь о жизни до войны? До того, как наш город обнесли забором и запретили выходить за его периметр?
Кристина хмурится. У Уилла странные вопросы и пугающие ее мысли. Она задумывается на мгновение. О том, что там, за стеной, никто не говорит. Выжженная земля, отравленная ядохимикатами, почва, не пригодная для посева. Фермы Дружелюбия соседствуют с ней — они оканчиваются как раз там, где уже ничего нельзя посадить. Не вырастет. Загнется. Что может быть там? По ту сторону горизонта? Ничего. Лишь пустота. Смерть. Что было там когда-то? На уроках истории в школе об этом особо не распространялись, обычно ограничиваясь завуалированной фразой о том, что когда-то Чикаго было столицей большого государства, потом грянула война, и все пришли к тому, что имеют. Никаких подробностей. Лишь вот так сухо, скупо и бедно. Учась в школе, Кристина не придавала этому никакого значения. Нудные уроки такой же нудной истории. Разве это может быть интересно? Сейчас, уже будучи частью фракции Бесстрашие, шестнадцатилетней девушкой, закончившей школу, она может думать иначе. Действительно, почему власти так скрывают то, что было когда-то? Почему преподаватели в школах лишь глухо поджимают губы и ничего не говорят? Это табу какое-то?