Фрэнк много курит и много пьет. Он то запирается в своем кабинете, работая до самого утра, то засыпает прямо на диване. На журнальном столике — пепельница, набитая окурками, у ног — початая бутылка алкоголя. Зачастую, не одна. Фрэнк забывает об Эрике, но Алису к нему не подпускает.
Однажды вечером мужчина трезв более менее. Он сажает ребенка к себе на колени, прямо перед монитором большого компьютера и показывает ему то, что сейчас конструируют в лаборатории, директором которой является Фрэнк. По мигающему экрану ползут махины военно-воздушных кораблей. Чертежи, чертежи и чертежи. Вот они обретают цифровую плоть и кровь. Мальчик смотрит с восхищением. Фрэнк улыбается.
— Нравится?
Эрик кивает. И Фрэнк показывает ему еще и еще. Чикаго — мощный город, хорошо укрепленный и оснащенный. Эрик оценит это когда-то. Сейчас у ребенка вызывают восторг лишь сами самолеты, но не тот потенциал, который в них заложен.
— А хочешь посмотреть на маму? — вдруг говорит Фрэнк. И под мамой Алису подразумевает.
Эрик вновь кивает. И с экрана на него летит столько фотографий этой красивой женщины. Искристой, сладкой, томной, сногсшибательной, настолько волнующей и прекрасной, что на нее невозможно не смотреть. Развевающиеся на ветру волосы, платья, юбки, украшения и глаза. Такие огромные, отражающие весь мир. Наверное, такие женщины предназначены для любви.
— Красивая, правда? — спрашивает Фрэнк и прикладывается к горлышку бутылки. — Но сука еще та. — Он наклоняется к ребенку. — Знаешь, Эрик, запомни кое-что — бабам доверять нельзя. Они такие твари. И твоя мать — дешевка. Знаешь, что она делает? — Фрэнк почти смеется, больно сжимает детское плечо. — Спит со всеми. Шлюха она. Пизду подставляет под любой член. Сука.
Мальчик еще мал, не осознает всех тех грязных ругательных слов, которыми так щедро Фрэнк посыпает свою жену. Лишь ощущает ядреную ярость родного дяди. Она клокочет где-то там, разрывает грудь, рвет мясо, крошит кости. Эти эмоции такие ядовитые, что ошпаривают самого ребенка. И Эрик понимает кое-что: Фрэнк называет Алису плохой.
Ребенок гуляет вместе с соседскими детьми на площадке рядом с домом. За ним присматривает молодая женщина, живущая на два этажа ниже. Эрик не помнит ее имени. Знает лишь, что у нее темные волосы, стянутые в высокий хвост, и круглое лицо. Эрик возится в песочнице, со странным остервенением лупит лопаткой по куличикам, разрушает и разрушает. Какой-то мальчишка орет маме, что Эрик сломал все его старания из песка. А Эрик продолжает. Бах. Бах. Бах. Он поднимает голову и замечает шлейф изумрудного платья. Такие носит Алиса. Мальчик всматривается. И правда же, она. С каким-то мужчиной под руку. Смеется, улыбается, голову тому на плечо склоняет. И это не Фрэнк. Эрик отстраненно, почти безразлично наблюдает, как эта красивая женщина прижимается губами к чужим губам, как руки этого мужчины сжимают ее тесно и плотно. Ребенок не осознает всецело, но понимает, что все это так интимно, что чужие глаза не должны это видеть.
Эрик лежит в своей кровати без сна, смотрит в потолок. Он вспоминает пьяного Фрэнка и фотографии Алисы на его компьютере, женский смех и роскошные платья. Алиса вертлявая такая, все порхает и порхает, другим улыбается, мужа не любит. Эрик переворачивается набок, смотрит в стену. Алиса кажется ему плохой, неправильной. Он силится вспомнить родных мать и отца, но в памяти встают лишь расплывчатые лица. Ни ласковый голос, ни крепкие объятия, ни тихий смех. Эрику становится интересно, как его родители относились друг к другу. Он напрягает память, но перед глазами лишь две удаляющиеся фигуры. Он не помнит. Забыл.
Эрику всего четыре года. А он уже начинает ненавидеть женщин.
Воспоминание IV
Он помнит тот день так отчетливо и хорошо, словно мозаика часов и минут въедается в самую подкорку мозга, и мысли ее мусолят. Он помнит шум дождя за окном, сосредоточенное лицо Амелии — вот-вот и высунет кончик языка, Фрэнка, барабанящего пальцами по клавиатуре. Алисы лишь нет. А дождь за окном все усиливается. Эрик сидит на подоконнике, подпинывает игрушечные машинки тонкими пальцами, смотрит в самый низ. Он ждет чего-то. То ли прихода этой цветастой женщины, то ли неизменного концерта, которым сопровождается каждое ее явление.
Алиса появляется, когда зажигаются фонари на улице, когда смазанные черные точки прохожих исчезают окончательно, сметенные волной дождя. Небо плачет долго и заунывно, расчерчивает кристаллами окна, морозит людей. Она появляется среди брызг, вся такая искристая, в ярко-желтом платье. Снова не по цвету фракции. Фрэнк, конечно, кривит губы, но ткань Алиса прячет под дождевиком. Да и слывет в высших кругах Эрудиции пустой красоткой. Куклам позволены дурацкие вольности время от времени: платья не тех цветов, громкий смех, слишком много алкоголя в глотке, выразительное хлопанье ресницами. Алиса распространяет сырость и влагу вокруг себя. Она смачно целует Амелию в щеку, и девочка улыбается. Подходит к Эрику, но встречает настороженный детский взгляд. И как ножом по коже. У мальчика глаза какие-то не те.
Алиса не переодевается, стучит каблуками по паркету, задевает руку Фрэнка длинным хвостом своих волос, кидает на него взгляд через плечо. Улыбается задорно. Женщина возится в спальне. Эрик слышит, как она выдвигает какие-то ящики, открывает и закрывает дверцы. Эрик хмурится — совсем как Фрэнк — вытягивает голову на детской шее. Ему любопытно и интересно. Алиса вытаскивает чемодан на самый центр комнаты, пинает его ногой, тянет за собой и все не прекращает улыбаться. Она протаскивает его к самому выходу и разворачивается. Смотрит прямо на Фрэнка. В его взгляде – яд. Эрик знает, когда дядя так смотрит — сейчас будет буря. Черная-черная, загадит тут все. Амелия жмется к косяку, мальчик зачем-то встает перед ней. Хорошая девочка, до сих пор ему нравится.
— Что это? — и голос у Фрэнка шипящий, змеиный, рукой на чемодан показывает, и жест такой скользкий, опасный, вся эта напускная небрежность.
— Я ухожу, — заявляет Алиса, упирая руки в бока.
Комната наполняется звенящей тишиной. Плотной, густой, вязкой. Алиса улыбается победно, искрит сладкими эмоциями, сбрасывает оковы, и они гремят, с грохотом опускаются к ее ногам, щиколотки обвивают, а она, богиня, восстает. Удивительная женщина.
— К кому из всех своих пассий?
— К нему. Ты знаешь, Фрэнк.
— К нему?
Он не кричит, нет, даже голос почти не повышает, просто что-то обнимает горло, цепко, прочно, до самой тошнотворности и вывихнутых суставов. Алиса все еще улыбается. Она готова выстоять, сыграть последнюю драму, аккорд поминальной мелодии. За усопших, за души их младые. Она уходит, рвет все связи с этим человеком, с этим домом.
— Ты не пойдешь к нему, — отрезает Фрэнк. — Я тебя не пущу.
Алиса смеется. Истерично так. И Эрику вдруг кажется, что весь ее блеск напускной. Что платье ее не желтое, а пожухлое, что в глазах не искры, а слабые тлеющие угли, что ногти ее обломаны, а крылья подрезаны, и летать она никогда не сможет. Это — последняя чахлая попытка, стремление к свободе.
— Шлюха! — орет Фрэнк и бьет, рассекает идеально-очерченные губы кольцом на безымянном пальце. Алиса заваливается на чемодан, щелкает замок, и все содержимое, все вещи валятся на идеальный паркет коридора.
Эрик задвигает за свою спину Амелию. Девочка дрожит всем тельцем, плачет, вдруг разворачивается на пятках и убегает, лишь топот ее ног остается в мальчишеских ушах. А Эрик смотрит, Эрик впитывает. Его завораживает, пленяет, вся эта пляска смерти, крови и боли.
Фрэнк бьет Алису долго. До тех пор, пока все ее красивое лицо не деформируется под острыми костяшками, до тех пор, пока она не начинает харкать кровью, до тех пор, пока не захрипит и не заскулит. Ей горло спазмами схватывает. Желтый цвет впитывает багряную кровь, цветы на солнечной ткани распускаются. Фрэнк дерет Алисе волосы, таскает ее за них. И все исступленно повторяет одно слово.
Шлюха.
Удар по лицу, нос смещает.
Шлюха.
Ногой по ребрам, так, что женщина заскулит, заноет.
Шлюха.
Пальцы на горле, и бешеный взгляд безумца. А она руками по паркету бьет, ладонями плашмя.