— Эльдар никогда не скажет такого.
— Будь я проклята, если лгу! — Хаджар, протянув руку, взяла со стола крошку хлеба, покатала ее пальцем. — Клянусь вот этим хлебом, ребенок говорил, а мое сердце обливалось кровью. «Мама, — говорит, — чем я хуже других? Ах, говорит, — если бы я был сыном какого-нибудь большого человека! Я, — говорит, молод, красив, работаю над собой, учусь, ночами не сплю, приумножаю свои знания, свою культуру. Вот, — говорит, — например, представь: я где-нибудь в гостях, в компании, все девушки поглядывают на меня. И мне, — говорит, нравится одна из девушек. Мы знакомимся, разговариваем, — о книгах, о театре, о кино… О чем бы она ни заговорила, я всегда поддержу разговор, не ударю лицом в грязь. Потом, — говорит, — смотришь, приходит какой-то болван, невежда, который ничего не знает, и на внешность невзрачный, и сложен отвратительно, но он сын большого „шишки“ или же у него богатый отец, с машиной, с деньгами. И вот, — говорит, — он предлагает той девушке: „Садись в машину, покатаю тебя“. И девушка, — говорит, — уже с ним, а не со мной…»
Фейзулла перебил жену:
— Не нужна Эльдару такая! Чего стоит девушка, которая продает свое сердце за деньги, за машину?
Хаджар, умолкнув, некоторое время недоуменно смотрела на Фейзуллу, затем протянула к нему руку с растопыренными пальцами, махнула.
— Э-э-э, пепел на твою голову! Долго ты думал, чтобы сказать такое?! Ты всю жизнь был вот таким никудышным! Неудачником! У тебя потому и нет ничего!
В конце концов Фейзулла вышел из себя:
— Вот что я скажу тебе, жена: хватит! Ты говорила — я молчал, но ты уже перешла всякие границы! Я тоже человек! У меня есть самолюбие.
Хаджар передразнила:
— Самолюбие!.. Самолюбие!.. Держи при себе свое самолюбие. Меня бесит, когда я разговариваю с тобой.
Фейзулла, сняв туфли, лег на кровать.
Хаджар вышла на кухню. Оттуда доносились стук тарелок, звон ножей, вилок.
Фейзулла закрыл глаза, задремал.
Хаджар вернулась в комнату, вытирая кухонным полотенцем мокрые руки.
— Вот Ана-ханум спрашивает: почему всем артистам дают звание, а твоего мужа забывают?
Фейзулла ничего не ответил. Возможно, он спал, а может, притворялся.
Хаджар ворчала:
— Ты спи, спи, тебе что? Насытил живот коркой хлеба — и думаешь, что в раю!
Она вышла, но вскоре опять вернулась.
— Эльдар говорит: «Хоть бы раз о моем отце написали доброе слово в газете! А то — говорит, — или совсем ничего не пишут, или пишут всего одну фразу: „Кябирлинский опять не справился со своей ролью“.»
Фейзулла открыл глаза, долго смотрел на жену; наконец спросил:
— Хаджар, может, скажем Эльдару правду?
С женщиной произошло мгновенное превращение: изменилась в лице, побледнела, съежилась, словно сделалась меньше ростом, разом постарела. Ответила глухо:
— С ума ты сошел!.. Подумай, что говоришь… Прошу тебя, выбрось это из головы.
На глаза ее навернулись слезы, она достала платок, утерла их, вышла на кухню.
До самого ухода мужа она не сказала ни слова.
Ровно в шесть Фейзулла был в телестудии. Постепенно подошли и другие актеры. Ждали режиссера.
В студии ярко горели прожекторы, было жарко, как в бане. Над головами артистов, словно груши на ветках, висели микрофоны.
Тщедушный, низкорослый, подвижный Мамед носился туда-сюда, выбегал из одной двери, исчезал в другой, давал указания, распоряжения. То и дело слышалось его: «Значит, так… Значит, так…»
— Значит, так, — говорил он, — ты стоишь здесь, а ты выходишь отсюда. Ага… значит, так… Третья камера, слушай меня! Ты делаешь наезд отсюда. Крупный план! Ясно? Затем ты, вторая камера, берешь слева… Эй, Шамиль!.. Значит, так, как только я дам знак, включай музыку… Значит, так, все здесь, все на своих местах. А вот и Сиявуш-муаллим.
У Фейзуллы оборвалось сердце.
Откуда он мог знать, что сегодня на передачу приглашен их режиссер. Сиявуш нечасто бывает в телестудии. Знай Фейзулла, кто режиссер постановки, он бы непременно отказался от участия.
Сиявуш тотчас увидел его.
— Кябирлинский, дорогой, я бегу от тебя, а ты — за мной, преследуешь по пятам. Безжалостный человек. Передохнуть от себя не даешь!
Все засмеялись. Актеры и сам Сиявуш были в хорошем настроении. Сиявуш спросил у Мамеда тихо:
— Откуда взялся этот дубина?
— Значит, так… Садык звонит сегодня: болен. Думаю, что делать? Попался на глаза этот Кябирлинский. Я пригласил его. У него всего три слова.
— Выбрось.
— Что?
— Слова Кябирлинского. Что он говорит?
— Да почти ничего. Приносит письма, говорит. Постой, сейчас посмотрю, что он говорит… — Мамед полистал текст. — Значит, так, он говорит «Вот наши письма».
— Вычеркни. Пусть войдет, молча отдаст письма и уйдет. Все! Когда я слышу его голос, меня переворачивает.
Мамед хохотнул и вычеркнул фразу. Подошел к Кябирлинскому:
— Значит, так, Фейзулла, мы сократили твои слова, молча войдешь… Вот смотри, отсюда войдешь, отдашь письма и уйдешь. Все. Понял?
— Даже не здороваться?
— Нет, нет, ради бога!.. Значит, так, положил письма и ушел. Понял?
— Понял, понял. Сделаю.
Мамед хлопнул в ладоши:
— Значит, так, все проходят на свои места! Через пять минут…
Каждый занял свое место и замер. Камеры, словно ружейные стволы, нацелились на актеров.
Сиявуш, Мамед и звукорежиссер прошли за пульт, где на экранах мониторов появилась сцена, охваченная несколькими камерами с различных точек.
Время в телестудии будто стало ощутимым, материальным. Оно как бы обрело форму, границы, русло и приближалось к семи часам с неотвратимостью текущей к морю реки. Когда до семи осталось пятнадцать секунд, Сиявуш сказал в рабочий микрофон:
— Внимание! Мы в эфире! — и нажал кнопку.
Звукорежиссер включил музыку. Первая камера давала титры. Передача началась.
Спустя сорок минут Сиявуш закурил папиросу, поднялся с места. Передача окончилась. Актеры выходили из студии.
Кябирлинский, взяв Мамеда под руку, отвел в сторонх.
— Мамед, дорогой, скажи, я внесен в денежную веде мость?
— Разумеется, Кябирлинский. Неужели не веришь?.. Стыдно. Не даром же ты работаешь? Мы еще не при коммунизме. У нас пока социализм — переходная стадия к коммунизму.
— Нет, ты понимаешь, почему я спрашиваю? Говорят, кто обжегся на молоке — дует на воду. Как-то я тоже выступал у вас без слов, так же, как сегодня, немая роль. Так в бухгалтерии вычеркнули мою фамилию.
Мамед перебил его:
— Не беспокойся, я сам прослежу.
— Спасибо большое, Мамед. А то этот бухгалтер такой тип… Старик, гораздо старше меня и совсем слепой. Говорят, нацепит очки, сядет перед экраном и считает, загибая пальцы, сколько человек занято в передаче, кто сколько слов сказал, а затем начинает скандалить, мол, я не могу пускать на ветер государственные деньги…
— Словом, готов сэкономить на каждой твоей копейке, а?
— Вот видишь, сам говоришь.
— Нет, Кябирлинский, будь спокоен.
— Очень тебе благодарен.
Фейзулла обеими руками пожал руку Мамеду, попрощался с остальными.
Выйдя из проходной телецентра, увидел: к остановке подходит троллейбус. Побежал, едва успел сесть.
У Азнефти он вышел из троллейбуса и пересел в автобус. В десять минут девятого добрался до карамельной фабрики.
Три года Фейзулла руководил фабричным драмкружком. В кружке было всего шесть человек: четверо мужчин и две женщины.