— Я подам в суд, — предупредила Марго. — Впрочем, все равно никто не поверит, что Рокфеллеры способны на такую глупость.
Накануне нашего прибытия в Нью-Йорк мы собрались в каюте Годфри потребить несколько бутылок шампанского, припасенных им, чтобы отметить благополучное завершение плавания. Под влиянием изысканной влаги Питер предался воспоминаниям о днях своей юности, когда он в Вене учился в хореографическом училище.
— Дисциплина, друзья дорогие, — произнес он, сопроводив свои слова хлопком ладони и глядя на потолок, — дисциплина… Вы не представляете себе. До того строгая, но такая необходимая.
— Что ты подразумеваешь? — вопросил Годфри, возлежа на полу, словно кит на отмели. — Нельзя было промочить глотку?
— Строжайший запрет, — отозвался потрясенный Питер. — Час за часом у станка, пока тебе не начинало казаться, что ноги вот-вот отвалятся. Изматывающая работа.
— И все это без выпивки? — недоверчиво справился Годфри.
— Ни глоточка, дружище, ни капли.
— Что значит преданность делу, — сказал Годфри, обращаясь ко мне. — Полная самоотдача. А я вот не мыслю, как можно танцевать без выпивки.
— А какие еще были упражнения? — спросила Марго.
— Ну, — ответил Питер, опустошая пятый бокал шампанского, — нас заставляли танцевать на маленьком ящике. Забыл его название, а суть в том, что под ногами у тебя была совсем маленькая площадка, ступишь мимо — упадешь.
— Танцы на ящике? — удивился Годфри. — Что это был за ящик?
— Ну, такой, с плоской поверхностью, что-то вроде этого. — Питер показал на круглый столик, входящий в обстановку каюты.
— Но он всего-то величиной с сомбреро, — возразил Годфри, — на нем не потанцуешь.
— Мексиканцы танцуют на своих шляпах, — заявила Марго, заботливо наполняя наши бокалы.
— Да только Питер не мексиканец, — заметил Годфри. — Он ирландец.
— Ирландцы танцуют в деревянных башмаках, — сообщил я, как будто это что-то объясняло.
— Ладно, хоть он и ирландец, не верю, чтобы смог танцевать на этом столе, — заключил Годфри и сделал добрый глоток шампанского.
Что бы нам быть поосмотрительнее… Корабль все еще беспокойно покачивался с боку на бок, но мы приписывали наши ощущения бодрящему воздействию шампанского, а не коварству погоды.
— Конечно, смогу, — заявил Питер, возмущенный тем, что подвергается сомнению его мастерство. — Сейчас покажу вам, какие упражнения мы делали.
С этими словами он выдвинул столик на середину каюты и задумчиво воззрился на него.
— На мне слишком много надето, — сообщил он и чинно разделся до трусов.
— Вот почему артисты балета пользуются дурной славой, — сказал Годфри. — Носятся всюду в чем мать родила.
—Я не в чем мать родила, — негодующе возразил Питер. — Верно, Марго?
— Пока что нет. — философически согласилась она. Питер взобрался на столик и поднял руки над головой, изящно изогнув кисти. Привстал на цыпочках и лукаво посмотрел на нас.
— Спойте что-нибудь, — предложил он.
Подумав, Годфри стал напевать нечто отдаленно напоминающее мелодию из «Щелкунчика». Питер закрыл глаза в экстазе, исполнил несколько пируэтов и приседаний, снова поднялся на цыпочках, готовясь исполнить еще один пируэт, однако тут в борт лайнера ударила особенно сильная волна. Бедный наш Нижинский издал пронзительный крик и упал со столика, размахивая руками и ногами — ни дать ни взять птенец, который на краю родного гнезда пытался взлететь и, потеряв равновесие, кувырнулся куда-то в неведомый мир. Приземлившись на полу, Питер, белый как простыня, схватился за бедро.
— О-о! О-о! О-о! — завопил он, и я сразу вспомнил нашу кольцехвостую лемуриху. — О-о! Моя нога! Я сломал ногу!
Только этого нам не хватало, подумал я. Завтра утром прибываем в Нью-Йорк, а моего секретаря угораздило сломать ногу.
Окружив нашего поверженного героя, мы влили ему в рот шампанского между побелевшими губами и заверили его, что священника еще рано вызывать, а главное — что нога вовсе не сломана. Он основательно растянул бедренные мышцы, но кости не пострадали. Тем не менее ему следовало посетить больницу, получить рентгеновский снимок и подлечиться. А потому, когда мы пришли в Нью-Йорк, моего доблестного Дживза увезла «скорая помощь», и я должен был в одиночку противостоять опасностям Нового Света.
К счастью, первые мероприятия моего турне были сосредоточены в самом Нью-Йорке или достаточно близко от него, так что я мог сам справиться с делами, пока Питер томился в больнице, откуда поступали счета на такие астрономические суммы, что оставалось лишь надеяться на нашу страховку. Медицина в Америке — такой прибыльный рэкет, что я удивляюсь, как это мафия не прибрала ее к рукам.
В Нью-Йорке молодая женщина, замещавшая Питера в роли моего опекуна, всячески расхваливала мне некоего доктора Томаса Лавджоя. Дескать, на него всегда и во всем можно положиться; было видно, что она от него без ума. Моя опекунша жаловалась, что ей никак не удается устроить мне встречу с ним, на него такой спрос, что он неуловим, как блуждающий огонек. Но вот однажды утром, когда мы вышли из универсама, где мне понадобилось что-то купить, она вдруг радостно взвизгнула.
— Посмотрите! — воскликнула она. — Посмотрите — это же Том Лавджой!
Я обернулся, чтобы поглядеть на человека, олицетворяющего верх неуловимости, и увидел приближающегося к нам танцующей походкой худощавого молодого мужчину с взъерошенной темной шевелюрой, веселыми карими глазами и подкупающей улыбкой на привлекательном лице. Я тотчас понял, почему сердце девушки бьется сильнее при виде его, и сам проникся к нему симпатией. Мне показалось, что это чувство взаимное, и, развивая нечаянный успех, я затащил сего уникума в ближайший ресторанчик, где принялся накачивать его пивом, сопровождая это занятие рассказом о том, для чего я приехал в Америку. Он внимательно слушал и дал мне несколько ценных советов. Моя симпатия к нему возросла — особенно когда я понял, что он из тех немногих ученых, которые, серьезно относясь к своему предмету, способны в то же время посмеяться над собой и над другими. Именно его острое чувство юмора сблизило нас. Если ты, трудясь на поприще охраны дикой природы, не способен смеяться, остается только рыдать, а слезы ведут к отчаянию. Том пообещал встретиться со мной, когда я завершу турне, чтобы мы могли обсудить, каким образом учредить отделение Треста в США.
Вскоре после этого Питер вышел из больницы, и мы приступили к нашему марафонскому бегу по штатам.
Америка произвела на меня фантастическое впечатление, и в это первое мое посещение было много памятных событий. В Нью-Йорк мы попали как раз в период сильной жары; с таким зноем и с такой влажностью воздуха я сталкивался только в Западной Африке. Бурый смог плыл, будто кучевые облака, между небоскребами, и в свете солнца они возвышались, словно чистые сахарные головы, над мрачным месивом. Невероятное зрелище, чем-то напоминающее марсианские города Рэя Брэдбери. Вообще-то равнодушный к городам, я полюбил Нью-Йорк. Когда мы прибыли в Чикаго (он оказался мне не по нраву, хотя на мою лекцию пришло две тысячи человек), Питер, стремясь загладить впечатление от его балетной промашки, хлопотал с усердием наседки, опекающей цыпленка. Однако, увлекаясь мелочами, он порой забывал о более существенных вещах. Так, явившись в битком набитый волнующимися слушателями зал, мы обнаружили, что половина нашего фильма о Тресте осталась лежать в гостинице. Я всегда нервничаю, выступая перед публикой, и это обстоятельство только прибавило мне нервозности. На этом чикагские злоключения не кончились. Во время приема, любезно устроенного нашими друзьями для тех слушателей моей лекции, от кого можно было ждать крупных взносов, я остановился около дивана, на котором сидел худой мужчина с землистым лицом. Внезапно ко мне подошла грозного вида женщина с голубыми волосами, с лицом, подобным томагавку, и голосом, способным дробить камни в каменоломне.
— Мистер Дьюролл, — резко выкрикнула она, — моя фамилия Эвенспарк, а это мой супруг.
Она указала властным жестом на хрупкого субъекта, сидящего подле моего локтя. Мы обменялись приветственными кивками.