Но до чего все связано в юдаизме, видно из того, что мысль субботы как бы вошла в темп творения мира.
...«И был вечер и было утро — день первый» (Бытие, 1). День второй, третий... шестой и, наконец, седьмой — то же, конечно, вечер, утро. Замечательно, что ночь вовсе не названа, хотя говорится о первом космическом дне, как сроке и продолжительности времени. Опять тут аналогии вечному инстинкту субъективизма и интимности — главною ни называть, ни изображать. «Вечер» и «утро»: среди них — безмолвие. Есть заря, утренняя и вечерняя: солнце увидит тот, кому оно нужно.
Еще заметка: мир, по талмудическому преданию, был создан весною, а сотворение Адама — в пятницу 1-го марта. «Мы созданы вчера, в шестой день: сегодня, в седьмой, мы ответно создаем Богу». Создание мира Богом и рождение каждого человека отцом и матерью связывается в один узел. До чего это постижимо: какой камень неразбиваемый — весь юдаизм! От него нельзя отщипнуть крошечки, чтобы не развалился он весь; но он развалится — мир развалится:
«Если храм Сераписа развалится, мир не удержится», — говорили жители Мемфиса, знавшие тайны свои мемфисские жрецы. Стены дрожали под римскими осадными машинами. Во дворе храма пальмы качали свои ветки: каждая ветка — «храм Сераписа», «все живое — храм Сераписа». «Серапис — живой». Жизнь — Душа. Душа преобразует Хаос в Космос, как красоту и мысль. Апостол, имевший зрительное впечатление от живого еще Египта, сказал: «Моисей оттуда вынес свою мудрость» (Деяния, 7, 22), по крайней мере — главную. Действительно, множество мест Исхода, Второзакония, Левита, Числ. повторяют и повторяют один мотив: все рождающееся, не от человека только, но и от животных, — рождается Богу («все разверзающее ложесна у всякой плоти — приносят Господу; из людей и из скота», книга Числ. XVIII, 15; или в одном месте Исхода: «все разверзающее ложесна — Мне, — говорит Господь»), Рожденное есть жертва; расчленим яснее: существо, рожденное — вещь жертвы, самое рождение и, конечно, в альфе его — зачатие есть жертвоприношение, ноуменальный гимн Богу. Тварь и Творец бесконечно, теснейшим узлом завязываются: человек — не отрываем от Бога, Бог не может покинуть человека. Но перейдем к «безмолвной» части седьмого дня, или, так как она неизрекаема и неизображаема, перейдем к предуготовлению к ней — вечеру с пятницы на субботу.
V
В моих руках интересная рукописная книга: «Автобиография православного еврея. С приложением: Букет, или перевод талмудических рассказов, анекдотов и легенд; таковых же и других еврейских авторитетных книг, — сочинение Семена Ильича Цейхенштейна», в лист формата, страниц 296—192, написанная евреем, перешедшим в православие в 40—50-х годах, исполненная ума и наблюдательности, и написанная по совету местных епархиальных астраханских владык Хрисанфа и Феогноста. Автор подробно рассказывает житье-бытье своих родителей; и вообще тут много быта и подробностей, осуждаемых автором, но рассказываемых им, местами вызывающих негодование, или смех, но не утаиваемых. Автор болит душой; нельзя не почувствовать, что это глубоко несчастный, запутавшийся душою человек, не понявший обоих морей, в которых он плыл в разные половины своей жизни. Так как книга эта, вероятно, никогда не увидит свет печати, то, по братству человеческому, не можем отказать себе в удовольствии привести здесь одну (187—188) страницу, как-то попутно вырвавшуюся у него о себе, о русских евреях.
«Нет, родные, дорогие мои, русские люди! Уверяю вас, что крещеный еврей — не жид, и жидом не может быть уже. Он, крещеный еврей этот, есть именно тот евангельский христианин, который, чтобы следовать за Христом, оставляет отца, мать, братьев, сестер и всех родных и вслед за Ним несет на себе (sic) свой тяжелый крест. «Тяжелый крест»... именно: тяжелый, как тяжелее не может быть.
Бывшие его единоверцы, евреи, ненавидят его до глубины души, как проклятого отступника, мешумеда, и, если бы от них зависело, закидали бы его камнями (NB: «Мы — Божии, он теперь — дитя сатаны»). Те же, к которым он так душевно, радостно примкнул, ожидая от них братского приема и христианской, родственной любви, люди русские — пренебрегают им, презирают его, сравнивая с собакой с отрубленным хвостом, и при всяком, удобном или неудобном, случае посылают по адресу его позорное слово: жид. И везде, везде он слышит за собой эту позорную кличку, на улице ли, на базаре ли, дома ли, в гостях ли: жид, жид и жид (NB: «Мы — дети Божии, он — бывшее дитя сатаны»). Даже в Божием храме, когда он стоит в толпе молящихся и благоговейно слушает слово клира, он позади себя слышит щемящий сердце зловещий шопот: это — жид крещеный».