— Полночь! — повторила Кэт. — Но ведь они тут всегда ложатся, как только стемнеет.
Я снова спрятала записку в карман. Кэт сказала:
— Эта Лилия, наверно, была догадливая. А я здесь ничего не понимаю.
— А я понимаю, — солгала я, потому что не могла иначе. — Это такой способ стенографии.
И все же это было довольно длинное письмо, ведь дядя Феликс так долго его писал!
— Нет, решительно не могу себе представить. Так, скорее всего, она умерла, эта Лилия?.. Значит, не Бэк?.. — начала Кэт и умолкла.
— Лилия — это Лилия, — ответила я. Больнее всего меня укололо слово «умоляю».
Не Кэт, а я накинула железное кольцо на столбик калитки и закрепила его. Кусты жасмина были усыпаны бутонами. И вдруг я словно бы отпрянула от этого слишком ароматного мира, подобно тому как тетя Этель — я догадывалась — отошла от мира слишком громкого.
— Нет, просто дядя Феликс по старости спутал все имена и написал Лилию по ошибке, — заметила Кэт.
Вот таким прозаическим замечанием Кэт всегда отчуждала меня, даже в детстве, при всей моей любви к ней. Все же, по-моему, когда речь идет о таком серьезном деле, просто нелепо предполагать, что он ошибся. Я пожалела, что показала ей записку, и сказала:
— Вот видишь, а мы его оставили одного.
Мы постояли в растерянности и недоумении, глядя на дом, пока не показался сам фотограф со всеми своими пожитками, низенький, суетливый человек в черном костюме, так же как и его клиенты. В отличие от них на голове у него была соломенная шляпа. Все хотели проводить его, попрощаться с ним, показать ему, что именно ради этого задержались.
— Открой, пожалуйста, калитку! — сказала Кэт. — Осторожно, Дайси, посторонись.
Фотограф не мешкал. Нагруженный всем своим разнообразным снаряжением, он быстро семенил меж кустов с каким-то чудным, типичным для янки суматошным посапыванием, будто шипел запаленный бикфордов шнур, — промчался сквозь вечерний сумрак прямо к своему «форду» и был таков.
Он оставил позади себя щемящее, болезненное чувство: я сразу почуяла обман, тот, что он застал в этом доме, и тот, что в нем оставил. Беспомощный, жалкий обман. Я ощущала его все острей и острей.
И тогда, истерзанные безумным желанием, уже не владея собой, до боли стискивая друг другу руки, мы захохотали. Мы держались друг за друга, за открывавшуюся калитку, задыхаясь от хохота, зажимали рот носовым платком, пока из глаз не потекли слезы.
— Может, она его поцеловала на прощанье! — простонала Кэт.
Мы пытались угомониться, но стоило нам встретиться глазами, и все начиналось сначала. Мы хохотали как одержимые.
— А карандаш за ухом! Она его забыла вынуть!
— Что ты! Чем же дядя Феликс писал? Он изловчился и вытащил. Тот самый карандаш. — Это было выше моих сил, я ухватилась за калитку.
Между тем каким-то образом я продолжала замечать, что вокруг птицы распевают все так же заливисто и проносятся перед нашими глазами, извергающими потоки слез.
Кэт пыталась заговорить о другом, успокоить нас обеих — мы же опозорим и себя, и нашу поездку, и грядущее печальное событие, и тетю Этель, и все вместе. Правда, никто не слышал нас тут, в густых кустах, ни одна живая душа.
— А тетя Бэк, ты помнишь ее, никогда не отпускала нас без букетика цветов, она их собирала вдоль цементной дорожки, все ее душистые цветы: гвоздику, вербену, гелиотроп, немножко табака. Для того она их и сажала, Дайси. И стебли, бывало, много-много раз обовьет белой или черной ниткой — она ее вытягивала из иголки, которая у нее всегда была вколота в воротничок, а потом еще вложит букетик в лист бегонии и дарит вот тут, у калитки, на этом самом месте. Такая она была, тетя Бэк. Она бы тебя не отпустила без цветов, — серьезным голосом рассказывала Кэт.
Но и это не помогло. Так безудержно мы с Кэт не хохотали с самого детства, когда иного от нас и ждать было нечего.
— Я ее не помню, — вымолвила я; слезы ручьями текли у меня по щекам.
— Да разве можно ее не помнить? Она не давала себя забыть.
И тут мы успокоились.
Я стояла и складывала в кармане записку. Передо мной темнел дом, будто плыл в вечернем облаке пыли, тяжеловесный, похожий на несгораемый шкаф. Вот горлинка пропела свои пять ноток — две и еще три, сперва без ответа. Последние лучи заката, там, где их не скрывал реденький занавес глицинии, еще поблескивали из-за дома. Мычали коровы. Пыль стлалась в воздухе, похоже было — в нем протянулись извилистые дороги, повторение земных, будто там парили струйки дыхания тех, кто сегодня сюда приехал.