На станции все переменилось: одни уехали, другие встрепенулись во сне и снова заснули, третьи бродили по залу. Только глухонемые и никуда, очевидно, не спешивший молодой человек остались на прежних местах.
Молодой человек все курил. Он был одет, как одеваются, например, молодые городские врачи, и все же не производил впечатления городского жителя. Он выглядел очень сильным и энергичным, но при этом в нем чувствовалось что-то необычное, какая-то встревоженность и настороженность, и оттого сила его не представала во всей красоте силы — уверенной и спокойной, а казалась словно бы ускользающей и зыбкой. Не молодость была главной чертой его личности, хотя именно через нее проявлялась его потребность в деятельности; то, как он стоял, хмуро затягиваясь сигаретой, заставляло опасаться, что он воплотит свою жизненную цель, какова бы она ни была, не в этой молодости и силе, не в действии, а в сострадательном отчуждении, в интуитивных, бессознательных дарах и жертвах — и не потому, что в мире слишком многое требовало применения его силы, а потому, что слишком чутко он на все отзывался.
Он ошеломлял, когда вы смотрели на него, а когда отворачивались, закрывали глаза и не видели больше ни его, ни желтой комнаты, в вашем воображении словно запечатлевалась тень его напряженности и всей напряженности, накопившейся в этом зале: чернота и свет, негатив рядом с позитивом. Казалось, между вашими душами искусно протянули какие-то тончайшие нити, чтобы вы осознали и его радость, и отчаяние. Вы ощущали всю полноту и тщету жизни этого незнакомого человека.
Вошел дежурный по станции и, увидев глухонемых, перестал размахивать фонарем. Со смущенным и недовольным видом он подошел к ним, резко жестикулируя и пожимая плечами.
Глухонемых будто громом поразило. Элли на какой-то миг вся поникла. Но в глазах Альберта появилось даже что-то вроде бравады.
— Они пропустили свой поезд, — громко, ни к кому не обращаясь, объявил рыжеволосый.
Дежурный, точно извиняясь, поставил фонарь у ног Альберта и быстро ушел.
И, словно замыкая круг, молодой человек тоже подошел к глухонемым и молча остановился рядом. С укором взглянув на него, Элли подняла руку и сняла шляпу.
Они снова начали разговор на пальцах и говорили быстро, почти одновременно. Старые, привычные ощущения вернулись к ним. Глядя на их сходство — у нее тоже были светлые волосы, — можно было подумать, что они вместе росли, что они даже двоюродные брат и сестра, пораженные одной и той же болезнью и отправленные из дому в один и тот же муниципальный приют…
Они казались заговорщиками. Они были в тайном заговоре против всего, что давило их, что было вне их понимания, вне их способа объясняться. Жена явно получала от разговора большое удовольствие. Но когда вы смотрели на взъерошенного Альберта, то казалось, что разговор оставался для него чем-то вроде буйной игры, которой Элли научила его как старшая и более сильная.
«Что ему, по-твоему, нужно?» — спросила она, кивая на рыжеволосого, который едва заметно улыбнулся. И как сверкнули ее глаза! Кому дано знать, как глубоко укоренилось в ее душе недоверие ко всему окружающему миру и до какого предела оно довело ее?
«Что ему нужно? Ключ!» — быстро ответил Альберт.
Конечно, ключ! И до чего же чудесно сидеть, спрятав его от чужих и от собственной жены — ведь она не видела, куда он его положил. Он незаметно потрогал ключ, лежащий в кармане почти у самого сердца. Потом удовлетворенно кивнул. Ключ, конечно, появился на полу перед его глазами внезапно, но нельзя сказать, чтобы совсем уж неожиданно. Так все в жизни и бывает. Элли этого не понять!
Вот и теперь она сидит притихшая. Дело не только в безнадежности путешествия. Ключ и у Элли, несомненно, пробудил какое-то неведомое до того чувство — неважно, что она говорила или что он ей сказал. Он ведь почти поделился с ней ключом — это всем понятно. Альберт хмурился и улыбался почти одновременно. Что-то от него ускользало — еще немножко, и он поймет, и тогда можно будет навсегда оставить этот ключ у себя. Он знал, что непременно поймет, когда останется один.
«Не бойся, Элли, — сказал он, и его губы тронула тихая улыбка. — Ключ у меня в кармане. Никому его не найти, и дыры там нет, он не выпадет».
Она кивнула, но она ведь всегда сомневается, всегда тревожится. Только поглядите на ее беспокойные руки. Как ужасно, как странно, что ключ ему дороже Элли! То, что они пропустили поезд, его нисколько не огорчало. Об этом говорило каждое его движение. Ключ был важнее, важнее. Случившееся осветило их, будто взвившееся пламя фонаря. Суетливая, крупная Элли могла укрыть его, как теплая колыбель, но таким знаком, полным тайного смысла и силы, такой уверенностью, к которой он стремился и которую, несомненно, заслужил, — этим она не владела. Чего-то в Элли не хватало.