— Ты, может, и не поверишь, а я слово в слово помню все, что тогда говорил. — Стив не обиделся. — Вот о чем я по ночам думаю — об этом и о барабанах на ярмарочной площади. Ты слыхал, как барабаны на площади бьют? — Он замолчал и уже не таращился, а смотрел вежливо на Макса и Кроху Ли Роя.
— Ну, — сказал Макс.
— И тебя от этого тоска не берет? Как вспомню: барабаны бьют, а я кричу: «Дамы и господа! Не дай вам Бог дотронуться до девы Охры, краснокожей изгнанницы, она вам башку раскроит и мозги живьем выест! — Стив чуть повел рукой, и Кроха Ли Рой с визгом отпрянул. — Дамы и господа! Не подходите к деве Охре, поберегитесь». Вот никто и не подходит. Да и кто после такого подойдет? Пока не появился тот мужик.
— Ну да, — сказал Макс, — парень тот. — И прикрыл глаза.
— Потом уж, когда он подошел к ней — и удалецки эдак, я припомнил, что видел, как он покупал билет и входил в балаган. Сколько жить буду, не забуду того мужика. Для меня он… ну… прям…
— Герой, — сказал Макс.
— Жаль только, не могу припомнить, какой он был с виду. Из себя будто рослый, а лицо вроде белое. А зубы, похоже, гнилые, но, может, я и ошибаюсь. Помню: он все супился. Супился себе и супился. Всякий раз, как ему покупать билет, он возьми да и насупься.
— А после ты его больше не видал? — Макс осторожненько задал вопрос, а глаз так и не открыл. — Отыскать его так и не пробовал?
— He-а, не пробовал, — сказал Стив. И повел рассказ дальше. — Супится себе и всякий день, пока мы в тех вонючих техасских городишках кантуемся, покупает билеты, иной день по три-четыре раза на дню покупает, а будет оно цыплака жрать или не будет — ему без разницы.
— Ну, заходит, значит, он в балаган, — сказал Макс.
— А под конец, значит, тот мужик вот что сделал: подошел прямиком к помосту, где оно на привязи содержалось, положил руку ладонью кверху на доски и говорит: «Подь-ка сюда» — быстро и тихо так.
Стив положил руку ладонью кверху на Крохино крыльцо и оставил ее лежать там, а сам супился — что-то свое думал.
— Понял, — сказал Макс. — Он усек, что это липа.
Стив распрямился.
— Тут все вокруг давай орать, уходи, мол, уходи, — продолжал он, голос у него окреп, — потому что оно ну рычать, ну мотаться, ну железякой махать, как ему и велено было. Такая заваруха началась — натерпелся я страху, жуть!
— Ты не знал, что это липа?
Стив минуту помолчал, а Кроха Ли Рой даже дышать перестал — боялся, что рассказу конец.
— Слышь, — сказал наконец Стив, и голос у него пресекся, — так уж, выходит, суждено, чтобы мне тошно было, а вам — нет. А служить матросом на этом порт-артурском пароходе и все такое прочее мне не суждено. Такая моя фортуна, не ваша. Быть за все в ответе. Вам все нипочем, мистер, не то что мне. Я переживаю незнамо как. Бедненький, кроха такой.
— Слышь, вот же он, — встрял тут Макс. — Ты на него поглядел? Протри глаза. Ничего ему не сделалось. Я же вижу. Вот ты — это другой коленкор. Вот ты так трехнулся.
— Так вот, когда тот мужик положил руку ладонью кверху на доски, оно, верите ли, железяку вмиг отпустило, — продолжал Стив, — выронило вот так вот — бух! — и стоит себе, точно не соображает, что делать. Потом поковыляло туда, где тот парень стоял, нагнулось, хвать его за руку, вцепилось в нее, плачет-заливается — прямо дитя дитем. А бить его оно и думать не думало!
— Хи-хи-хи!
— Вот так-то. Бить его оно и думать не думало! И знаешь, чего оно хотело?
Макс покачал головой.
— Хотело, чтобы тот мужик его вызволил. Ну, мужик ему тогда и говорит: «Хочешь отсюда выбраться, кто ты ни на есть?» А оно ничего не ответило — мы же и знать не знали, что оно умеет говорить, — вцепилось мужику в руку и не отпускает. Повисло на его руке, а само плачет-заливается — чисто дитя. Ну, мужик и говорит: «Раз так, подожди здесь, покуда я вернусь».
— Ишь ты! — сказал Макс.
— Ушел он и возвратился с шерифом. А тот всех нас поволок в тюрягу. Но засадили туда только балаганщика с сыном. А мне сказали: иди, никто тебя не держит. Я им все твержу: я знать не знал, что оно меня железякой не долбанет; твержу: я знать не знал, что оно разумеет, что ему говорят.
— Да уж ты небось им все выложил, — сказал Макс.
— Тогда-то мне и сделалось тошно. И по сю пору все тошно. Ни на одной работе удержаться не могу и ни в одном месте долго жить не могу — хоть ты меня режь, хоть стреляй. Они его из тюряги не сразу отпустили, сначала проверили — умеет ли оно говорить или нет, а в первый вечер оно ни словечка не сказало. Поскуливало только. Тогда раздели они его и видят: никакая это не краснокожая изгнанница, а косолапый кроха нигер.