Однажды ночью Прохор с начдивом Городовиковым поехали в село Успенское, которое находилось верстах в пяти-семи от Касторной. В селе этом расположилась 2-я бригада 4-й кавдивизии. Начдива и военкомдива сопровождали адъютанты и ординарцы. Ночь стояла темная, непроглядная. Лошади шли осторожно, постукивая новыми подковами по затвердевшей корке льда.
Только перед рассветом наконец с большим трудом добрались до штаба бригады.
Командир бригады, донбасский шахтер, белобрысый здоровенный детина, Мироненко, расположился со своим штабом в небольшой школе. Склонившись над развернутой на парте картой-десятиверсткой, он при слабо мерцавшем свете фитилька, воткнутого в блюдце с подсолнечным маслом, водил по ней огромным, заскорузлым, пожелтевшим от махорки пальцем и шептал:
— Вот це Успенка, а вот це Касторна… Во туточки белы, а туточки наши…
Вошли Городовиков и Прохор.
— А-а, товарищ начдив! — радостно приветствовал их Мироненко. Доброго здоровьечка! Седайте к печке, погрейтесь…
— Нам тут у тебя нечего долго рассиживаться, — сказал Городовиков, снимая со своих длинных усов ледяные сосульки. — Докладывай, комбриг, каково у тебя положение?
— Да положение, товарищ начдив, такое, — начал было рассказывать Мироненко. Но в эту минуту в школу, не торопясь, вошел Конон Незовибатько. Скинув шапку, он поклонился.
— Здорово булы!
— Ты чого, Конон? — строго посмотрел на него Мироненко, недовольный, что его прервали.
— Да вишь яко дило, батько комбриг, — не спеша начал рассказывать Незовибатько. — Був я зараз с товарищами в разведке. Едемо мы по дорози, бачим — движется, ползе який-то воз чи стог сина, шут его разбере. Ни быкив, ни лошадей нема. Я оробел, думкую, може, це колдун який… Едимо мы возле цього воза да балакаем, дивимся, що це за диковина така? А вони, гады, як застрекочут с того воза с пулеметов по нас… Присмотревся я до того воза, а вин и не воз, а сама настояща хата. Ей-богу, не брешу!.. А из цей хатины из дверей да окон палят из пулеметов. Одного нашего парня, гады, убили… Ускакали мы от той хаты, да послали мене до вас наши хлопцы. «Езжай, говорят, до батьки Мироненко. Нехай, говорят, побачит ту хатину. Може, вин с ней управится»…
— Що ты болтаешь? — вскипел Мироненко. — Ты пьян, чи що?..
— Подожди, — остановил его Городовиков. — Не ругайся, Мироненко. Расскажи-ка…
На улице захлопали беспорядочные выстрелы. Послышались крики, грохот колес.
— Це ж проклята хата сюды доковыляла! — вскричал Незовибатько, выбегая из школы.
Городовиков, выхватив из кобуры кольт, крикнул:
— За мной!
Все выскочили вслед за ним на улицу. В белесом тумане рассвета по улицам и на площади, у церкви, метались темные фигуры конников. Часть уже построенных эскадронов торопливо уходили из села в противоположном от Касторной направлении. Неистово нахлестывая лошадей и гремя колесами по кочкам, по улице мчались обозные солдаты на тачанках.
— Ах мать твою в три попа! — забористо выругался Мироненко. — Що за паника? — наскочил он на какого-то всадника, мчавшегося по улице. Стой! — задыхаясь от гнева, заорал он. — Да це ты, Матвеев? — узнал он командира одного из полков. — Куда ты, гад, скачешь? Що це за кавардак?..
— Сам ничего не понимаю, товарищ комбриг, — пожал тот плечами. Сейчас вот разведчики сообщили, что будто в двух верстах отсюда наступает на село белогвардейская пехота.
— Значит, это перестрелка с белыми идет? — спросил у него Прохор.
— Ничего не могу сказать точно, товарищ военкомдив, — ответил командир полка. — Заставы за селом не моего полка.
— А иде твий полк, гад? — гневно спросил у него Мироненко.
— Мой полк вон собирается у церкви, — с достоинством ответил командир полка. — А где твоя бригада, товарищ комбриг, я не знаю, — хлестнув плетью лошадь, командир полка поскакал к конникам.
Мироненко сконфуженно замолк, а потом вдруг раскатисто захохотал.
— Вот же собачий сын, да и ловко же вин мене срезав… Ха-ха!.. Молодчага! Мене и крыть нечем… Право слово, де моя бригада — черты ее знают…
С окраины села, откуда только что прискакал командир полка, послышался скребущий лязг железа.
— Что это за штука? — недоумевал Городовиков, вглядываясь в серую мглу тумана. Из белесой пелены утренней дымки вырвался скачущий во весь карьер всадник, вопя благим матом:
— Та-аньки, мать их черт!.. Таньки!..
Прохор узнал всадника.
— Меркулов! — крикнул он ему. — Сазон… Ты чего орешь?
Но Сазон, то ли не хотел останавливаться, то ли не слышал оклика Прохора, пролетел мимо, все так же исступленно крича: