В секундной тишине, казалось, было слышно, как на шапки, полушубки, маскхалаты, автоматы солдат ложится снег.
—Кто еще хочет выступить? — обратился к собранию Кpacнов. — Ясно! —зашумели со всех сторон.—Чего нас агитировать !
—Товарищи! Товарищи! Внимание! Есть одно предложение в решении записать; общее открытое собрание постановляет —каждый коммунист должен первым переправиться на правый берег Дуная и увлечь своим примером товарищей.
— Правильно?
—Точно!
—Голосуем. Кто за?
Ряды людей зашевелились. Десятки рук поднялись вверх.
—Единогласно,— подвел итог Краснов.— Считаю собрание закрытым. По местам, товарищи.
Лощина загудела глухим, сдержанным говором. Послышались. негромкие разноголосые команды. Под сапогами захрустел прихваченный вечерним морозцем снег...
«Все,— сказал себе Талащенко.— Через полтора часа— вперед!»
Начальник штаба бригады подполковник Кравчук, которому Виктор Мазников через оперативного дежурного доложил о себе по телефону, увидев его, только развел руками:
— Ну, знаешь, у тебя можно и документов не спрашивать — вылитый батька! Садись. Сейчас мы попробуем Ивана Трофимыча разыскать.— Он поднял трубку телефона, рывком крутанул рукоятку: — «Байкал»! Давай-ка мне «Рассвет»!..
Но в батальоне Талащенко командира бригады уже не окапалось. «Поехал к соседям»,— коротко ответили Кравчуку, и начальник штаба стал обзванивать соседей. В артиллерийском дивизионе полковника тоже не было, а с левым соседом Талащенко — вторым мотострелковым батальоном — проволочной связи еще не установили.
—Жаль, жаль,— сказал Кравчук, положив трубку.— Можно было бы разыскать по радио, но все переговоры до начала форсирования запрещены. Только в исключительных случаях, шифром...
Виктор поднялся, взял с пола свой вещевой мешок:
—Не стоит беспокоиться, товарищ подполковник. Я подожду. Он когда должен вернуться?
—Обещал часам к семнадцати.— Начальник штаба обнял его за плечо: — Знаешь что? Дам-ка я тебе сейчас связного, иди к батьке на квартиру, умойся, отдохни минуток полтораста... А как он появится, я немедленно ему доложу. Согласен?
— По-моему, это самое верное решение.
Полковник Мазников жил в крестьянской избе, в пяти минутах ходьбы от штаба. Темный коридор разделял дом на две половины: в правой временно поместился командир бригады, в левой, объяснил Виктору связной,— хозяева дома.
Все в комнате, как он понял, оставалось в порядке, установленном хозяевами. Две широкие кровати со взбитыми перинами стояли рядом посередине комнаты. У их изголовья, на резной деревянной полочке белело гипсовое распятие. Походная койка командира бригады, аккуратно застеленная, была придвинута к стене. Около нее — небольшой столик с полевым телефоном в желтом кожаном футляре. У стены напротив — потертый клеенчатый диван.
—Умываться будете, товарищ гвардии капитан? — приоткрыв дверь, спросил дежуривший в квартире пожилой солдат из комендантского взвода.
— Давай умоемся.
Виктор снял китель, засучил рукава рубашки, вытряхнул из гуттаперчевой мыльницы кусочек розового мыла.
—Значит, вы сынок нашего гвардии полковника будете? — поинтересовался солдат, поливая ему на руки.
— Точно.
—А не виделись-то с папашей, извините за вопрос, давно?
— С сорокового года.
— Да-а! Радость будет нашему полковнику! Большая!..
Пристроившись на крылечке возле открытой двери, солдат из комендантского взвода прочищал куском проволоки свою черную трубочку-носогрейку. Увидев полковника, он испуганно вскочил, сунул трубку в карман шинели, схватил стоявший у стены карабин и замигал, спешно соображая, что надо сказать.
— Здесь капитан? — спросил Мазников.
—Точно так. Отдыхают, товарищ гвардии полковник.
—Спит, что ль?
—Точно так — спят. Велели разбудить, как вы прибудете. — Я моментом...
—Сиди. Я сам.
Командир бригады открыл дверь и, осторожно ступая по скрипучему полу, прошел в комнату. Здесь было тихо и сумеречно, как всегда бывает на исходе короткого зимнего дня. Не раздеваясь, он включил маленькую настольную лампочку, подсоединенную к аккумулятору, потом снял папаху и, держа её в руке остановился около дивана.
Виктор спал, закинув руки за голову. Рядом, на полу, валялась какая-то потрепанная книжка без обложки: он, видимо выронил её, засыпая. Полковник поднял книжку, положил на стол, снова подошёл к сыну, всматриваясь в его знакомое и незнакомое лицо. Это, действительно, был он и не он. В нем ещё оставалось что-то от прежнего далёкого Витьки, уехавшего после десятилетки в танковое училище, и в нем уже было много нового — такого, что может оставить после себя только война. А вот шрам крученая фиолетово-красная ниточка наискосок, протянувшаяся по правой щеке до самого уха. И вот ...Несколько завившихся седых волосков на правом виске. В двадцать четыре-то года!..
Словно почувствовав на себе этот немигающий — и радостный и горестный взгляд отца, Виктор зашевелился, открыл глаза, снова закрыл их, потом опять открыл. Узнав, кто стоит над ним, смущенно улыбнулся и сел на диване, взлохмаченный и еще не проснувшийся.
—Спал, Витёк?
Ни тот, ни другой не заметили странности и ненужности этого вопроса.
— Да вот... Задремалось. Ты давно приехал?
—Только что. Ну... здравствуй, Витёк!
Бросив полушубок на койку, командир бригады сел рядом с сыном, посмотрел на него сбоку:
— Как твои дела?
— Воюем потихоньку. Теперь вот получил назначение в девятый танковый... Хороший полк?
— Отличный полк!
— Когда на передовую?
— Дела покажут. Но денька два-три вы еще, наверно, простоите.— Командир бригады потянулся к карману полушубка за папиросами: — Куришь?
— Научился.— Виктор взял папиросу, помял ее.— Еще в сорок первом начал, когда под Киевом отступали.
— Ты был ранен?
— Так, пустяки. Я даже не стал писать тебе. По щеке царапнуло. Второй раз уже в этом году, в апреле. Правую ногу зацепило.— Прикурив, он погасил спичку, бросил ее в пепельницу.— Но, как видишь, без всяких осложнений...
В дверь деликатно постучали. Ординарец принес из штабной офицерской столовой обед на двоих и что-то еще — в вещевом мешке.
— Начпрод приказал передать, товарищ гвардии полковник,— сказал он, доставая из мешка бутылку трофейного коньяку, две плитки шоколада и банку консервированных мандаринов.— По случаю, значит, приезда капитана...
Ординарец расставил все на столе, принес из коридора ложки, вилки и нож, спросил разрешения идти.
— Да, да, идите.— Командир бригады взял сына за локоть: — Будем обедать?
Штопором перочинного ножа он открыл бутылку, налил коньяк в граненые стаканы — немногим больше четверти:
— За встречу, Витёк! За счастливое будущее!
Виктор только теперь заметил, как постарел отец: он привык видеть его глаза ясными, чаще — ласковыми, реже — жесткими, но всегда-всегда ясными, и теперь не узнавал их.
—Постарел я? — спросил командир бригады, догадавшись, о чем думал сын.
— Есть немного. Время-то идет,
— Время идет...
Огонек спички задрожал в его руке и погас. Он зажег вторую, прикурил и долго смотрел на догорающее пламя. Виктор сделал вид, что не заметил тоски, которой был полон внезапно остановившийся взгляд отца.
— Время идет,— повторил командир бригады.— А я до сих пор так и не сумел ничего выяснить. Из горкома партии мне ответили, что дом, где мы жили, разбомбили в ту же ночь. В первую ночь... Когда меня вызвали в полк по тревоге. Ни о маме, ни о Лиде ничего не известно. Одно знаю твердо: с семьями комсостава они не эвакуировались... И ты не писал мне почти год.